страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

… Компания из семи человек приближалась к заветному гостиничному номеру. Я гордо вышагивал впереди. Я почему-то был горд тем, что за тринадцать дней выучил лица горничных, дежурных по этажу, администраторов и швейцаров. Многих из них я даже знал по именам, так и не поняв: для чего же это нужно? Им всем было гораздо легче запомнить меня, поскольку я передвигался при помощи костылей. Пройдя мимо очередной знакомой дежурной по этажу, я приветливо кивнул ей головой. Компания вошла в номер в следующей последовательности:

 сначала – я, затем – Зося, потом – Толя, Валентина Федоровна, Заверюха Валентина Ивановна, Наташа Жорникова и завершила группу Нина Васильевна Ходар. Нину Васильевну все, кроме Зоси, меня и Толи, называли просто и только по имени: Нина. Если, конечно, это не была официальная обстановка. В то время Нина Васильевна Ходар работала в Министерстве культуры БССР, которое располагалось тогда на улице Советской в доме номер девять. Дом этот семиэтажный и вмещал в себя одни лишь министерства, в частности здесь, кроме Министерства культуры, находились Министерство социального обеспечения (теперь – социальной защиты), Министерство высшего и среднего образования, Министерство местной промышленности и еще какие-то комитеты...

 Министерство культуры находилось, по-моему, то ли на третьем, то ли на пятом этаже. Нина Васильевна Ходар была тогда то ли ведущим специалистом, то ли старшим инструктором, а может быть и начальником отдела, который занимался народным творчеством, а значит и художественной самодеятельностью. Во всяком случае, Нина, если и не занимала высокого поста, то и была далеко не на последней должности. Объем ее работы был довольно велик. Она курировала деятельность всех самодеятельных коллективов республики, а это и так любимые в Белоруссии фольклорные ансамбли, и многочисленные и бесчисленные хоры, и художники вместе с мастерами декоративно-прикладного искусства. При довольно большом своем объеме работа эта была, в общем-то, и не такая уж сложная – обработка отчетов установленной формы, поступающих в Министерство культуры от семи областных научно-методических центров: Бреста, Гродно, Витебска, Могилева, Гомеля, Минска областного и города Минска; посещение концертов и выставок.

В отчеты научно-методических центров, я полагаю, входили такие показатели: численность коллектива, в том числе по возрастам (от 18 до 25 лет, от 26 до 35 лет, от 36 до 45 лет); количество участников по социальным группам (комсомольцы, беспартийные, коммунисты); изучение репертуара (количество произведений белорусских авторов, русских, зарубежных, классиков).

Я еще раз подчеркиваю, что это только мои предположения, потому что на самом деле не знаю ни объема работы Нины, ни ее содержания. Но точно знаю: в нашем царстве-государстве власть имущие должны знать все и обо всех. Вот на этом-то принципе – знать все и обо всех – построена вся наша отчетность. Я уже говорил, что в нашей стране существует какая-то патологическая страсть выстраивать бесчисленные системы подчинения, такие иерархические лестницы. Недаром мы считаемся самой бюрократической (бюрократия – власть стола) державой мира.

Руководя сектором или отделом народного творчества, Нина Ходар постоянно поддерживала тесный контакт с Республиканским Научно-Методическим Центром народного творчества, в лице Валентины Ивановны Заверюхи и Натальи Николаевны Жорниковой. Также поддерживала тесный контакт Нина Васильевна и с Республиканским Центром досуга инвалидов «Инвацентр» в лице Глебова Владимира Анатольевича, который стал его директором вскоре после увольнения Славы Кузина. Также Нина поддерживала тесные отношения со мной и Валентиной Федоровной.

Нина Васильевна Ходар окончила Ленинградский институт искусств и работала в Министерстве культуры довольно продолжительное время. За период работы она успела познакомиться со многими музыкантами, художниками и мастерами декоративно-прикладного искусства.

Во время организации, подготовки и проведения Первого Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного» Нина была куратором (наблюдателем) данного фестиваля от Министерства культуры БССР и входила в состав исполнительной дирекции.

В отличие от Заверюхи и Жорниковой, которые занимались непосредственно монтажом выставок и подготовкой концертных программ, Нина вела скорее административно-сервисную работу, которая в основном заключалась в том, чтобы созвать очередное заседание оргкомитета или дирекции фестиваля, подготовить пакет необходимых документов, накрыть стол бутербродами и кофе.

Я был на двух таких заседаниях и должен заметить, что Нина выполнила свою работу безупречно. До и после первого фестиваля я еще довольно часто «светился» в Министерстве культуры, забегая на десять-пятнадцать минут к Нине, чтобы покурить и поболтать с ней о том, о сем. В Министерстве я частенько видел известных в Белоруссии людей искусства, но, увы, тогда я еще не знал: кто они такие…

…В тот памятный вечер сентября девяносто первого года мы впервые сидели в неофициальной обстановке в гостиничном номере и прощались с фестивалем. Нет, мы не занимались «разбором полетов», мы прощались, прекрасно понимая, что этого больше не повторится никогда. Конечно, будут другие, новые фестивали: второй, третий, четвертый… Но такого уже не будет никогда, потому что он первый.

Апофеозом ностальгии стала песня Сергея Никитина на стихи Валерия Канера «А все кончается…», которая сопровождалась женскими всхлипываниями. Больше всех плакала Наташа Жорникова, которая даже предположить не могла, что всего лишь через два года она станет директором второго Белорусского фестиваля искусств инвалидов, который проходил под девизом «Творчество – путь к себе!»       

Надвигался девяносто второй год – год обезьяны, которая постоянно строит всяческие гримасы. Наверное, именно поэтому события этого года так контрастно отличались друг от друга и чередовались с частотой, порой просто стремительной. Тезисно этот год можно было бы описать так: мое поступление в Белорусский университет культуры; неудачная поездка в Саки на отдых; и, наконец, появление в нашей квартире собаки – моего подарка ко дню рождения…

В марте девяносто второго года Белорусское общество инвалидов широко отмечало Международный День инвалидов, арендовав для этих целей конференц-зал (или кинозал) и основной ресторан, тот самый, в который можно войти только с улицы, поднявшись по полувинтовой лестнице на два пролета по десять ступенек. Оба этих объекта, как уже сообщалось ранее, принадлежали гостинице «Беларусь».

Официальная часть мероприятия была довольно скучноватой, точнее говоря, была настолько привычной по своей схеме, что уже была просто неинтересной: практически все присутствующие в зале знали, кто и за кем будет выступать и о чем будет говорить.

Первым, естественно, выступит Председатель Белорусского общества инвалидов Николай Игнатьевич Колбаско. Он расскажет о том, каких успехов добилось общество инвалидов в различных направлениях своей деятельности за четыре года. В заключение Николай Игнатьевич скажет о том, что Международный День Инвалидов является событием значительным не только для инвалидов, но и для огромной части населения нашей страны и непонятно, как к этому относиться: как к празднику или как-то иначе. Тем не менее, в конце своего выступления Николай Игнатьевич поздравит всех присутствующих с данным событием. На все про все у него уйдет минут двадцать пять, тридцать…

Затем к микрофону традиционно подойдет «крестный отец» Белорусского общества инвалидов, бывший министр социального обеспечения, Владимир Михайлович Коновалов. Владимир Михайлович скажет примерно то же, что и Николай Игнатьевич, но только в три раза короче…

Далее последует целая серия выступлений-приветствий-поздравлений: от Белорусского общества глухих выступит Евгений Борисович Жукович. Во время его выступления я подумал: «А ведь общество глухих – наш старший брат. Они приютили нас в своем Дворце культуры, когда у Белорусского общества инвалидов еще не было помещения. Они, Белорусское общество глухих, бесплатно предоставили два раза помещение своего Дворца культуры для проведения моих сольных авторских концертов, называвшихся «Давай с тобой поговорим» и «Путешествие». Наконец, Белорусское общество глухих безвозмездно передало с баланса на баланс здание клуба, расположенного на улице Мясникова в доме номер двадцать семь, то есть в самом, что ни на есть центре Минска».

Теперь я прихожу к выводу, что Белорусское общество глухих и прямо и косвенно решило мою творческую судьбу!

От Белорусского товарищества инвалидов по зрению выступил, ныне покойный, Анатолий Иванович Нетылькин – эдакий трибун со стажем и опытом публичных выступлений. Он говорил очень эмоционально, с огромным оптимизмом и искренней верой в то, о чем говорит.

После Нетылькина говорил Леонид Федорович Клименко, специалист Министерства социального обеспечения (кажется, он тогда заведовал вопросами протезирования). Говорил Леонид Федорович недолго, но как-то очень пространно, так, что невозможно было понять конкретного предмета его сообщения. Вообще он неплохой человек, судя по нескольким контактам с ним, однако я мысленно невзлюбил его, почему-то обвинив в том, что у нас такое отвратительное (по сравнению с Германией и Израилем) протезирование. Мне почему-то тогда и в голову не приходило искать корни зла в Министерстве здравоохранения или, пожалуй, в правительстве, в этой чиновничьей мафии, где сидят «слуги народа»… И при чем здесь Леонид Федорович Клименко?

Торжественное заседание, посвященное Международному Дню инвалидов, длилось уже больше часа. Кинозал на двести посадочных мест был заполнен до отказа. Несмотря на то, что все двери выходов (а было их три или четыре) были раскрыты настежь, давала о себе знать духота: внимание публики заметно ослабло; многие уже скрытно и бесшумно зевали; по залу начал распространяться едва уловимый гул, который с каждым последующим выступлением нарастал все больше и больше, пока не достиг своего апогея. Как раз в этот момент выступали председатели областных правлений общества инвалидов. Вместо того чтобы кратко и по существу поздравить всех присутствовавших с праздником, они начали читать свои короткие отчетные доклады. Особенно утомил председатель Брестской областной организации Виктор Николаевич Воронов.

В фойе перед кинозалом стояло, томясь ожиданием, человек сто. Наконец, ожидание тех, кто сидел в зале и тех, кто стоял около него, закончилось, и председательствующий пригласил всех в ресторан.

Если арену любого цирка разрезать пополам, можно получить представление о том, как устроен зал ресторана гостиницы «Беларусь». Так же, как и в цирке, здесь есть амфитеатр, который находится на возвышении, и партер, который расположен внизу. Рядом с партером по полукругу – арена (эстрада), предназначенная, очевидно, для выступления варьете. Столы здесь круглые и предназначены для размещения за ними шести человек (как знатоков!?)

Наша шестерка разместилась в партере слева, рядом со сценой. В шестерку входили Зося, я, Нина Васильевна Ходар, Женя Держак (ныне покойная) и семья Стефановичей. Это была довольно странная шестерка, так как нас не объединяли ни возрастные, ни профессиональные, ни социальные признаки, нас вообще ничего не объединяло, ну разве только то, что все мы, кроме Нины Васильевны, состояли членами одного общества и были инвалидами.

С Евгенией Романовной Держак я и Зося поддерживали хорошие дружеские отношения с восемьдесят восьмого года, то есть с момента создания инициативной группы, которая, собственно, и организовывала Белорусское общество инвалидов. Женя переехала в Минск из Ростова-на-Дону, имея высшее филологическое образование и десятилетнюю дочь Катю. Однако в Минске учителем русского языка и литературы Евгения Романовна не проработала ни одного дня, а сразу же включилась, как и многие другие инвалиды, в работу по созданию обшества инвалидов. Вскоре после создания общества инвалидов Женя Держак оформилась завхозом в Центральное правление, что на улице Калинина в доме номер семь, а спустя совсем непродолжительное время она возглавила организацию инвалидов Центрального района города Минска.

Женя Держак не разбрасывалась высокими эпитетами относительно моего творчества – она была довольно сдержанна, но, судя по всему, ей нравилось то, что я делаю… Женя была практически на всех моих авторских концертах. Она подарила мне однажды, то ли в знак признательности, то ли в знак признания, двухтомник Анны Андреевны Ахматовой. В этом двухтомнике, в частности, напечатано стихотворение «Тот город», которое я положил на собственную музыку еще аж в восемьдесят пятом году, но спустя семнадцать лет вновь вернулся к этому произведению, как к чему-то новому и свежему…

Все-таки выражение «Новое – это хорошо забытое старое» имеет актуальность и справедливость.

Женя Держак умерла от почечной недостаточности в марте двухтысячного года. За пару недель до ее смерти мы общались по телефону, и не было ни малейшего намека на что-либо плохое, не было никаких вещих или «в руку» снов, не было также никаких предчувствий и вдруг…

Похоронили Романовну на Кальварийском кладбище, которое находится совсем недалеко от центра города Минска и является довольно престижным. Но покойнице, как мне кажется, было уже все равно. Она закончила свой жизненный путь на этом свете и сделала последний выдох облегчения…

Во время проведения Белорусским обществом инвалидов больших торжественных мероприятий, куда приглашено большое количество народа, гости рассаживаются (так уж повелось изначально) следующим образом. Немного вдалеке и где-то в стороне от всех (от «толпы»), но в то же время, чтобы всех видеть и слышать сидит группа людей, в которую входят Председатель общества инвалидов с «кучей» своих заместителей, включая бухгалтеров и завхозов. Здесь же сидят почти в полном составе члены Президиума общества инвалидов, куда входят в основном председатели областных правлений. Также немного в стороне, но уже поближе к народу, сидит группа людей, состоящая из Председателя Минской городской организации и председателей районных обществ инвалидов города Минска, а их (этих районных обществ) насчитывается девять. Вдобавок к этой группе несколько человек из инструкторов и бухгалтеров. Завершает всю эту огромную массу то, что называется народом. Вот этот-то народ и рассаживается как придется и где придется. В итоге все остаются сидящими, несмотря на то, что процесс посадки занимает изрядное количество времени.

Ведущий вечера произнес приветственные слова и предложил поднять первый бокал. Все дружно выпили. Затем на пять минут воцарилась тишина, во время которой народ, особенно те, которые приехали из других городов, стараются без шума, очень быстро и побольше съесть.

Началась праздничная концертная программа, которую режиссировала Валентина Ивановна Заверюха. Валентина Ивановна очень понравилась как режиссер Председателю Белорусского общества инвалидов Николаю Игнатьевичу Колбаско и он, сразу же после Первого фестиваля искусств «Смотри на меня, как на равного», пригласил ее к сотрудничеству. Стремясь к высокому художественному качеству программ, за которые отвечала Валентина Ивановна, Николай Игнатьевич не жалел для этих целей финансовых средств. Создавая концертные программы, Валентина Ивановна привлекала для участия в них лучших белорусских профессионалов, среди которых были Яков Науменко, Альберт Скороход, Валерий Дайнека, Инна Афанасьева и другие. Вместе с перечисленными артистами в одних и тех же концертных программах выступали и мы, так называемые, «самодеятельные» артисты, на что не было ни малейшего намека ни словом, ни полусловом, тем более в присутствии профессионалов. Мы – это сформировавшаяся концертная группа из пяти человек: Луша Швед, Людмила Калач, Раиса Ивановна Щербакова, Сергей Павлючик и я, Владимир Варшанин.

От нашей группы Валентина Ивановна требовала безупречной и слаженной работы, в том числе: качественного исполнения произведений и хорошего внешнего вида. В создании моего образа, облика и имиджа постоянно и активно участвовала моя жена Зося. Я терпеть не могу и по сегодняшний день эти процедуры: мытье головы, укладка волос феном, одевание костюма и завязывание галстука, но зато потом я выгляжу просто великолепно, о чем свидетельствует множество сохранившихся концертных фотографий. Зося, готовя меня к выходу на сцену, как мне кажется, испытывает какое-то патологическое наслаждение от самого процесса: то поправит челку на голове, то складку на пиджаке или брюках. Я в этот момент очень злюсь на нее и часто говорю обидные слова в ее адрес. Она молчит… «Проглатывает». Она могла бы все бросить, послать меня к черту, плюнуть, но нет, терпит… Это ли не доказательство любви с ее стороны?

Я последнее время очень часто задаю себе вопрос: «А можно ли вообще меня любить?» Увы, никак не могу отыскать положительного ответа.

Валентина Ивановна Заверюха приучила меня к мысли, что всякий творческий труд должен хорошо и своевременно оплачиваться. Она никогда не бралась за создание и постановку программ, пока не имела гарантий оплаты своего труда. Многие из нас расценивали это как жлобство, а я, уже с позиции нынешнего времени, считаю, что Валентина Ивановна абсолютно права. И вообще, я уже давно готов признать в Валентине Ивановне своего учителя режиссуры и постановки мероприятий и фестивалей. Она только не смогла убедить меня в том, чтобы не выходить на сцену на костылях, а выезжать на коляске. Однако в этом (в выезде на сцену на коляске) меня умудрились убедить российские режиссеры Светлана Ивановна Васькина и Алексей Гарнизов (да простит он меня за то, что не помню его отчества!). А случилось это только в девяносто восьмом году. До этого же времени, я упорно выходил на сцену на костылях, хотя и осознавал, что это не эстетично и даже безобразно. Но видимо, слишком велик был тогда комплекс, который владел мною. Этот комплекс сводился к тому, что своим пересаживанием в коляску, я как бы накличу что ли, ускорю в реальном времени этот процесс. По сути дела, спустя двенадцать лет, если считать от девяносто первого года, так оно и случилось. И без всяких там примет. Просто, наверное, так было угодно Богу – послать еще одно, пожалуй, не самое легкое испытание на мою голову…

Валентина Ивановна крадущейся походкой подошла к нашему круглому шестиместному столику и, наклонившись над моим правым ухом, прошептала, чтобы я потихонечку поднимался и готовился к выходу на сцену, так как до моего выступления оставалось два номера. Эту схему – быть готовым к выходу на сцену за два номера до своего, я запомнил на всю жизнь, поскольку постоянно с этим сталкивался, независимо от того на какой площадке дается концерт и кто режиссер этого концерта. Эта схема выхода на сцену касалась всех артистов без исключения, будь ты больной, здоровый и трижды заслуженный.

Хоть я не представляю собой как автор и исполнитель большой ценности, я все равно не люблю петь в кабаках. Во всяком случае я глубоко убежден в том, что авторская или бардовская песня – не для кабаков! Для костра – да! Костер придает авторской песне какую-то таинственность и неповторимую романтичность. Вот говорят, что авторская песня расширила границы своих владений, перекочевав из лесов в концертные залы. Ну, так это же прекрасно! А вот когда авторская песня перекочевывает из лесов в кабаки, это ужасно. Надо только чуть-чуть призадуматься: «А что же такое "кабак"?»

Кабак – это, как правило, звон и грохот столовой посуды, скрежетание столов и стульев, разговоры официантов с клиентами. И вот на фоне этого нескончаемого гула едва пробивается авторская песня. Что может быть ужаснее?

Я шел просто отрабатывать свой концертный номер. Валентина Ивановна попросила исполнить одну любую песню на выбор. Я до последней минуты не знал, что конкретно буду исполнять. В голове выстроилась целая цепь критериев, по которым отбиралась песня: во-первых, надо петь такую песню, которая звучит лучше остальных; во-вторых, надо спеть песню, которую играть легче всего и дальше – это неинтересно, эта не подходит, эту уже не помню, эту уже разлюбил, эту не хочу…(Проще было бы спеть сольный авторский концерт, который, как правило, складывается из всех подряд имеющихся собственных песен.) И последний критерий (самый главный) – кабацкая публика! Конечно, среди этой публики есть умные, интеллигентные люди, которые знают, понимают и любят жанр авторской песни, но их катастрофически мало по сравнению с огромным количеством толпы, которая задавит одним только гулом. И не дай Бог обвинить Валентину Ивановну, которая искренне хотела, чтобы меня услышало как можно большее количество людей, независимо от того, любят они или нет авторскую песню. Я все-таки подобрал (а куда денешься?) песню для исполнения. Правда, сейчас и не вспомню, какую именно. Песня, как предполагалось, прозвучала под легкий гул кабацкой толпы. Меня особо и не интересовал результат моего выступления – плохо я спою или очень хорошо. Мне было совсем неважно, как оценит аплодисментами выступление слушатель – будут они горячими и единодушными или жидкими и равнодушными. Все равно какие-то аплодисменты будут.

После того, как я закончил песню, ко мне подошла Нина Ходар, чтобы проводить до места и поднести гитару. Как только мы расселись, Нина негромко и задумчиво произнесла:

– Вот чем я, Володя, интересуюсь… Вы бы не хотели поступить в наш Минский институт культуры на режиссерской отделение? Министерство культуры окажет Вам всяческое содействие…

– Видите ли, Нина Васильевна, я как-то об этом даже и не думал, – ответил я, а затем продолжил: – Но, ведь я уже староват учиться…

– А сколько Вам? Напомните!

– Тридцать семь, увы, – сказал я без малейшей тени кокетства и с некоторым сожалением, вероятно, оттого, что не совсем правильно прожил эти годы.

– Ну, это не возраст, тем более для мужчины. У Вас, Володя, все еще только начинается, – произнесла Нина Васильевна с неподдельным оптимизмом.

– Тогда давайте попробуем…

Торжества, посвященные Международному Дню инвалидов, заканчивались.

Усталые, веселые и немного пьяные мы разъезжались по домам. Когда мы с Зосей уже сидели в служебном автомобиле, ожидая какого-то чиновника от БелОИ, к нам еще раз подошла Нина Ходар и сказала:

– Подумайте еще раз над тем, что я Вам сказала, и не затягивайте с решением. Позвоните мне в Министерство!

Месяца через два я позвонил Нине Васильевне Ходар в Министерство культуры и договорился о встрече, чтобы взять соответствующее письмо и завезти его в институт культуры. Письмо было напечатано на фирменном министерском бланке на белорусском языке и было примерно следующего содержания: «… В этом году (девяносто втором) в Ваш институт поступает Варшанин Владимир Николаевич, инвалид первой группы (нарушение функций опорно-двигательного аппарата) на отделение режиссуры. Просим оказать ему посильную помощь и всяческую поддержку при поступлении…»

С этим письмом я направился в институт культуры. Институт культуры, теперь это уже Белорусский университет культуры, находится в начале Железнодорожной улицы, хотя его почтовый адрес звучит так: «Город Минск, улица Рабкоровская, дом семнадцать». Это целый архитектурный комплекс, состоящий из основного восьмиэтажного здания с пристроенной к нему столовой и двух девятиэтажных корпусов студенческого общежития. Основное здание, довольно длинное, как раз тянется параллельно Железнодорожной улице.

В институте культуры готовят музыкантов, библиотекарей, хореографов, мастеров декоративно-прикладного искусства, методистов и режиссеров праздников, представлений и зрелищ. Это специализации, а общее название всех специализаций или название отделения – культурология, то есть наука или учение о культуре. Соответственно отделение «культурология» может иметь очную (дневную или стационарную) и заочную формы обучения. Продолжительность обучения в институте культуры – пять лет. В конце обучения все специализации, кроме «библиотечного дела» сдают государственный выпускной экзамен по предмету «Культурология».

К центральному и, вероятно, единственному входу в институт ведет мраморная лестница из одиннадцати ступенек без перил. Поднимаясь по этой лестнице, я каждый раз думал:

– А что же я буду делать зимой?

Словно предчувствуя и предвидя мои опасения, администрация института дала соответствующее распоряжение, и вскоре с обеих сторон были установлены мощные перила. Но даже они не спасали в сильную метель или гололед, и мне приходилось обращаться за физической помощью к посторонним людям, благо это было не проблемой.

От центрального институтского входа расходятся в разных направлениях три дороги: та, что налево, ведет в актовый зал и на факультеты хореографии и декоративно-прикладного искусства; если же двигаться прямо, то попадешь на площадку, со всех сторон окруженную четырьмя лифтами, два из которых останавливаются на нечетных этажах, а два – на четных; ну, а уж если направо пойдешь, попадешь в библиотеку и на лестницу, ведущую на второй этаж и выше, до самого восьмого.

Дело еще и в том, что ни один из лифтов на втором этаже не останавливается, поэтому на второй этаж постоянно приходилось идти пешком, если надо было попасть в читальный зал, ректорат, книжный и канцелярский киоски и в столовую. На этом же втором этаже размещался мой любимый кино класс, где мы, студенты, смотрели на мониторах разные шедевры мирового киноискусства, когда изучали историю кино.

Поскольку лестница, ведущая на второй этаж, состояла из двух длинных пролетов, я очень часто доезжал на лифте до третьего этажа, а потом спускался по более удобной лестнице на один этаж вниз.

На пятом этаже находится деканат факультета заочного обучения, возглавляемый Антоном Ивановичем Марецким, который читал у нас курс философии. Я должен отметить, что он был одним из самых уважаемых мною преподавателей. Хочу также подчеркнуть, что Антон Иванович обладал какой-то феноменальной профессиональной памятью – вроде бы нигде и никогда не видимый, он почти всегда и безошибочно мог назвать студента по имени и отчеству, рассказать, как этот студент учится и какие у него имеются «хвосты». Мне всегда было очень приятно перед началом занятий просто поздороваться или поговорить с Антоном Ивановичем.

А вот и долгожданный, заветный седьмой этаж!

Пять лет! Может быть, пять лучших лет своей жизни (с тридцать седьмого по сорок второй год пребывания на этом свете) я отдал институту. Правильно ли я сделал?

Даже сейчас, когда я в итоге оказался безработным, никому не нужным специалистом, и меня просто вынудили уволиться по собственному желанию, даже сейчас считаю, что не зря потратил свои нервы, силы и здоровье. В институте я встретился с множеством прекрасных, чутких и отзывчивых людей…

Кафедра режиссуры массовых праздников и зрелищ находилась как раз в центре седьмого этажа. Это была довольно небольшая комната, в которой стояли один платяной шкаф, журнальный столик с двумя легкими креслами, длинная, на полкомнаты, книжная полка, на которой размещали свои бумаги десять преподавателей. Здесь же находились составленные торцевыми сторонами плотно друг к другу два длинных письменных стола, которые, в сумме своих длин, также занимали полкомнаты. Вокруг этих длинных столов, по периметру, стояли несколько стульев. Напротив кафедры, то есть с левой стороны, находился кабинет заведующего кафедрой.

Я подошел к кабинету заведующего и постучал в дверь. Мне никто не ответил. Я постучал снова. Опять тишина. Тогда я дернул за дверную ручку, но дверь не поддалась. Я подошел к двери с табличкой «Кафедра режиссуры массовых праздников и зрелищ» и постучал.

– Войдите, – произнес приятный женский голос.

Я открыл дверь и вошел в комнату, о которой рассказал выше. В комнате кроме мебели имелись два окна, которые выходили во двор института. Из них были видны краешки зданий общежитий. Возле одного из окон за пишущей машинкой «Ятрань» сидела средних лет женщина с приятной, располагающей внешностью. Это была секретарь (она же – лаборант) кафедры Ольга Ивановна. Судя по тому, как она держала себя, Ольга Ивановна работала на кафедре довольно давно, и мои предположения на этот счет потом подтвердились.

– Кого вы ищете? – спросила все та же Ольга Ивановна.

– Вы понимаете, мне нужен Петр Адамович Гуд, – робко ответил я.

– А Петра Адамовича сегодня не будет, – сообщил все тот же приятный женский голос.

– Тогда подскажите, пожалуйста, с кем я могу проконсультироваться по вопросу поступления в ваш институт, на вашу кафедру? – спросил я.

– Сейчас придет Эмилия Ивановна (кажется, именно так звали в то время заведующую кафедрой), и все Вам расскажет, – ответила Ольга Ивановна.

Я остался ждать на кафедре.

Через несколько минут появилась и сама заведующая кафедрой. Я кратко объяснил ей, по какому поводу здесь, и вскоре на журнальном столике лежала стопка бумаг, в которой были письмо-ходатайство Министерства культуры РБ, благодарность Союза Писателей РБ, диплом Лауреата третьего Минского областного фестиваля авторской песни, диплом Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!», сценарий Дня авторской песни, проходившего на ВДНХ БССР в рамках фестиваля искусств инвалидов, и еще несколько сценариев различных мероприятий, проведенных мною.

Эмилия Ивановна быстро перелистала эту бумаги, задумалась и сказала:

– Все это, конечно, очень хорошо, но как Вы будете у нас учиться? Как Вы будете заниматься хореографией, например?

– Да так и буду: приду в класс, сяду и буду зарисовывать и записывать! – нашелся я.

Хореография была, пожалуй, единственным камнем преткновения, из-за которого мое поступление в институт могло бы стать сомнительным. Но и эта единственная причина не была столь уж существенной.

– Ольга Ивановна, пригласите сюда, пожалуйста, Валерия Петровича Мороза. В конце концов, он набирает курс, и ему решать: с кем работать, – сказала Эмилия Ивановна.

Очень скоро появился Валерий Петрович Мороз. Это был мужчина выше среднего роста, слегка сутуловатый. Его голова уже была изрядно усыпана сединой. Во всем его облике сразу угадывался матерый драматический актер. А как он говорил!.. Нет, он не говорил – он вещал, и мне хотелось конспектировать каждое его слово.

– А ради чего Вы хотите поступать в наш институт и именно на нашу кафедру? – спросил Валерий Петрович и, как мне показалось, лукаво улыбнулся одними глазами.

– Понимаете, все эти сценарии и постановки я создавал только при помощи интуиции, а мне бы хотелось получить глубокие, если хотите, фундаментальные, знания о том, что, как и когда надо сделать, чтобы задуманное получилось грамотно, эффектно, красиво. И чтобы люди получали от увиденного удовольствие, – произнес я свою краткую «почти» речь.

Красивые мои слова убедили Валерия Петровича. Он поверил мне. Его трудно было обмануть, уж слишком был наметан у него глаз.

Валерий Петрович посоветовал мне выучить стихотворение, отрывок из прозы и обязательно – басню на белорусском языке. Кроме того, он настоятельно рекомендовал мне захватить на вступительный экзамен по специальности гитару.

Экзамен по специальности на кафедре «Режиссура массовых праздников и зрелищ» состоял из двух частей: мастерство актера и основы режиссуры. Если первый экзамен выявляет способности (читать, петь, танцевать, показывать пантомиму), то на втором экзамене приемная комиссия смотрит: имеются ли у абитуриента способности к режиссерскому мышлению и видению, сможет ли человек управлять большим коллективом?

В августе или в июле девяносто второго года, покончив с бумажными формальностями, а их хватило «выше крыши», я явился на первый вступительный экзамен по специальности с гитарой в руках.

Не успел я расчехлить гитару, чтобы еще раз прорепетировать песни, которые наметил исполнять, как из аудитории, где принимали экзамен, вышел Валерий Петрович, огляделся по сторонам, словно ища кого-то, и затем, заметив меня, громко обратился к группе сидящих абитуриентов:

– Молодые люди! Я надеюсь, никто не будет возражать, если сейчас пойдет Володя, – и показал легким кивком головы на меня.

Похоже было, что никто и не собирался возражать.

Я вошел в аудиторию, держа в правой руке костыль, гитару и папку с бумагами. Аудитория была большая (на два окна) и пустая, не считая стола для приемной комиссии, стоявшего вдоль одной из стен. Приемная комиссия состояла из заведующей кафедрой Эмилии Ивановны, Петра Адамовича Гуда, который очень скоро сменил Эмилию Ивановну на должности заведующей кафедрой и с которым я (по совету Нины Васильевны Ходар) все-таки встретился и показал ему письмо Министерства культуры Республики Беларусь. Петр Адамович очень нехотя и лениво взглянул на письмо. Мне даже показалось, что он вовсе его не читал, а только посмотрел на него, как на постороннюю бумажку, заполненную на фирменном бланке. Посмотрел и ничего не сказал, и это его молчание я воспринял, как фразу:

– Ну хорошо, я принял к сведению.

Кроме Петра Адамовича за столом сидели: Нина Константиновна Аверкова – преподаватель сценической речи, Зинаида Михайловна Витошкина – преподаватель хореографии, преподаватель дисциплины под названием «Музыкальное решение праздника» (кажется его звали Олег Михайлович) и, конечно же, за столом приемной комиссии (вернее, я бы сказал, приемно-экзаменационной комиссии) сидела секретарь кафедры «Режиссура массовых праздников и представлений» Ольга Ивановна, которая документально фиксировала ход экзамена.

Я мысленно начал проговаривать, подготовленные мною прозаический отрывок, стихотворение и басню на белорусском языке. Особенно я беспокоился за басню, хотя и выбрал самую короткую. Это была басня белорусского классика Янки Купалы «Осел и его тень». Мои волнения, как чтеца, оказались напрасны, потому что читать не пришлось вообще.

Вместо чтения мне сразу же предложили спеть. Этого я никак не ожидал, вернее, ожидал, но не сразу. От неожиданности я поначалу несколько растерялся, но через пару минут пришел в себя и запел, сначала негромко, а потом – усиливая звук. К середине я настолько вошел в образ песни, что уже не видел никакой приемной комиссии, – я был целиком поглощен песней…

Неожиданно песня закончилась, точнее, закончился ее основной текст, а оставалось что-то еще, то ли мысли, не пришедшие в голову тогда, в момент сочинения песни, то ли недопетые музыкальные фразы, то ли недосыгранные аккорды…

Я почувствовал, что пою еще не в полную силу. Наверное, это происходило оттого, что я немного волновался, а причина для волнения была – я сдавал впервые в жизни вступительный экзамен в высшее учебное заведение, каким бы оно не было: высоко котируемым или не очень.

В свое время комплекс отсутствия высшего образования навязчиво и постоянно преследовал меня. Я очень сильно стеснялся того, что, дожив до тридцати лет, так и не получил высшего образования. Может быть, поэтому, когда собирались друзья и подруги моей первой, теперь уже бывшей, жены Лилии, или, еще хуже, в кругу Лилиных родственников, я предпочитал говорить очень мало. Но совсем не потому, что усвоил поговорку «Молчи – за умного сойдешь!», а потому, что Лилия очень быстро и прочно ухватила инициативу во всем, а особенно в вербальном, то есть в устном, словесном общении. Меня постоянно выручала, я бы даже сказал, спасала, песня. Как только я брал в руки гитару, пусть даже только для того, чтобы аккомпанировать Лилии, как только я проигрывал первый вступительный аккорд, так все внимание окружающих тут же переключалось на меня.

Все смотрели преимущественно на мои руки и, вероятно, думали, как выразился Б. Ш. Окуджава: «Как умеют эти руки (не совсем здоровые) эти звуки извлекать?» Поначалу рассматривание моих рук несколько меня смущало, но очень скоро больше мои руки никого абсолютно не интересовали.

Я пел про ниточку цвета зеленого, про поэта, распятого на коляске, про телеграфные столбы, и уже начало казаться, что песням вообще не будет конца… Но песни все-таки закончились. Закончились и мои волнения. Я был принят в институт, как говорится, с первой попытки.

Конечно по большому счету я мало кого удивил, так как тысячи абитуриентов поступали с первого раза, но я был все же горд за себя. Горд за себя потому, что в свои тридцать семь лет имел еще довольно светлую голову, честно пройдя все четыре вступительных экзамена. 

На установочную сессию опоздал на четыре дня, но меня не отчислили, поскольку я предупредил Валерия Петровича Мороза, художественного руководителя нашего курса. А опоздал я на установочную сессию, потому что поехал вместе с Толей и Зосей в город Саки в пионерский лагерь имени космонавта Германа Титова. В свое время Николай Игнатьевич Колбаско и Сергей Русланович Гребенников договорились с администрацией данного лагеря о ежегодной его аренде по окончании пионерского сезона (то есть где-то, примерно, с двадцать третьего августа) на четырнадцать дней. В далекой перспективе планировалось, что Белорусское общество инвалидов выкупит пару корпусов для организации на территории пионерского лагеря пансионата или дома отдыха для белорусских инвалидов. Море было совсем рядом – от какого бы корпуса не идти.

Поездки в Саки начали практиковать с девяносто первого года. Условия поездки были следующие: своевременное оформление заявки, предварительная оплата в оба конца проезда по железной дороге или самолетом и символическая оплата питания.

Все шло более или менее гладко до девяносто пятого года. Руководила формированием так называемых «южных» групп родная сестра Николая Игнатьевича Анна Игнатьевна Цыганкова, которая долгие годы возглавляла отдел организационно-массовой работы Центрального правления Белорусского общества инвалидов.

А потом начали расти цены, но сначала «троица» развалила Советский Союз. Потом куда-то исчез Сергей Русланович Гребенников… Оказалось, что он уехал на постоянное жительство в США.

Тот год, девяносто второй, оказался для моей жены Зоси крайне неудачным – на второй день пребывания в пионерском лагере она сломала левую ногу в бедре, и ей пришлось до конца заезда пробыть в Сакской районной больнице, где не было даже приличных медикаментов.

Вместе с нами приехала в Саки и Валентина Федоровна со своей собакой Касей. У Каси очень быстро завязался собачий роман с местным кобелем, которому я дал кличку «Кардан». (Кличку эту я подслушал на одной Московской СТОА – станции технического обслуживания автомобилей). К ноябрю месяцу итогом этой собачей любви стало рождение шести щенков. В мой день рождения, двадцать пятого ноября, приехали Толя и Валентина Федоровна, которая несла в руках большую картонную коробку. В коробке находились трое щенков. Один из них был крупнее остальных и имел светло-коричневый окрас.

– Этот щенок родился самым первым, – сказала, указывая на светло-коричневого, Валентина Федоровна.

– А значит должен быть самым сильным и выносливым! – подхватил Толя с видом большого знатока собак.

Говорят: «Если хочешь насолить недругу – подари ему какую-нибудь живность: котика, собачку, ежика, рыбок!»

Я не думаю, что эти ребята испытывали тогда к нам с Зосей какие-то негативные чувства, даря животное. Нет, они даже несколько раз переспросили: «Будем ли мы брать собаку и какую именно из трех?» Зося очень долго отговаривала меня. Она приводила тысячи аргументов и примеров из жизни, говорящих не в пользу того, чтобы заводить собаку. Зося говорила, в частности, о том, что собаки болеют, что собак надо кормить, что от собак летит шерсть, которую я постоянно буду находить в пище, что с собакой нужно гулять хотя бы по два раза в сутки, невзирая на дождь и снег. Я был непреклонен и только говорил, что буду делать все необходимое для собаки.

Если бы…

Нам подарили светло-коричневого, «самого сильного и выносливого», по словам Толи, щенка. По предложению Зоси мы назвали его Жульен, а совсем сокращенно – Жуль. Вот этим, совсем сокращенным именем, я постоянно пользовался. В минуты особенно хорошего расположения духа я позволял себе назвать его Жуля или Жулик.

Через сорок минут после дарения Жуль, сделал маленькую лужу на ковре. Ковра было не очень жалко, так как он был уже довольно старый, но надо было воспитывать собаку, то есть, для начала приучать не гадить в квартире. Зося выбрала тактику тыканья носом в собственное дерьмо как наиболее эффективную. Жуль во время воспитания или урока всячески пытался высвободиться из сильных человеческих рук. Для этого он использовал весь арсенал собачьих средств: кусался молоденькими, но ужасно острыми, как иголки, зубками, царапался, пытался лаять, визжал, скулил, извивался всем телом, пытаясь выскользнуть…Через три-четыре сеанса «воспитательной работы» пес начал проситься, чтобы его хотя бы вывели за пределы квартиры. Стоило собаке пересечь порог квартиры, как тут же появлялась лужица, но уже в коридоре-предбаннике (как мы с Зосей называем это крохотное помещение) около трех квартир. Вскоре Жуль, понял и на всю свою жизнь запомнил, что делать свои отхожие дела можно и нужно только на улице.

Больше уже нельзя было его обмануть: пока он носом не почувствует запах настоящей улицы, будет терпеть. Надо отдать ему должное – иногда он терпел по полдня.

Зося уделяла собаке очень много внимания, чем очень часто вызывала во мне необоснованную ревность, в результате которой я придумал ей кличку-дразнилку. Я стал очень часто называть Зосю «профессор кинологии», иными словами – великий знаток собак. Зося не обижалась на меня, а иногда даже гордилась тем, что я ее так называл.

Известно, что собаки растут в семь раз быстрее людей и видят все в черно-белом цвете. А еще мы знаем, что у собак обостренный нюх и слух. 

Сначала казалось, что из Жуля вырастет пудель, но иллюзии эти быстро исчезали, как только мы вспоминали кто его родители и как они выглядят.

Из светло-коричневого щенка с внешностью пуделя, Жуль как-то очень быстро и незаметно превратился в белого с рыжей подпалиной на правом боку двор-терьера или дворянина (дворнягу) с преобладанием внешности болонки.

Роста он был, если можно так классифицировать, среднего, то есть по колено человеку.

Все было в Жулике неплохо, за исключением одной черты: любил он попусту лаять на всех подряд, за что и получил еще одно прозвище «пустобрех».

В свои полгода Жуль знал и понимал следующие команды: «Ко мне!», «Фу!». «Сидеть!», «Лежать!», «Голос!». Это были команды, так сказать, основные. Кроме этих существовали команды дополнительные, такие как «Лапы мыть!» После этой команды пес мгновенно запрыгивал в ванну и с нетерпением ждал, когда Зося включит душ и начнет мыть лапы. Знание и понимание этой команды было особенно важно осенью и весной. В эти времена года Жуль возвращался домой с особенно грязными лапами.

Другая команда называлась «ладоши!» Как только Зося или я произносили эту команду, пес почти всегда вставал на задние лапы, выпрямлял спину и начинал часто махать передними лапами, словно крыльями: вверх-вниз, вверх-вниз. Жуль также проделывал эти манипуляции, когда еще издалека сквозь бахрому своей густой шерсти нависшей над карими глазами, умудрялся заметить, как с автобусной остановки к дому приближался кто-то из родственников или знакомых, или приятелей. А знал Жуль очень и очень даже многих.

Настоящих друзей в высоком, может быть, даже в классическом понимании этого слова, у меня, пожалуй, и не было, за исключением одного только человека – Ильина Евгения Сергеевича или, как я его называю, Сергеевича.

Товарищей, приятелей, знакомых, очень даже хороших товарищей было великое множество. Остается и сейчас. Но вот настоящий друг все-таки остается один – это Сергеевич! И хоть общаемся мы с ним сейчас крайне редко – три раза в год (на наши дни рождения и в новогодний праздник), мы часто думаем друг о друге…

Память возвращает меня в далекий Хрущевский шестьдесят второй год…

Вот я уже отчетливо вижу свою первую незабвенную учительницу Горшкову Эллу Карловну, которая сломала не одну указку о наши головы. Однако отец Сергеевича быстро пресек такую форму обучения и воспитания. Он однажды приехал в интернат и, оставшись в классе с Эллой Карловной наедине, сказал ей: 

– Если ты, сука, хоть одного ребенка еще раз тронешь, я тебя убью.

И подействовало. И никому учительница наша первая не пожаловалась.

Еще была у Эллы Карловны гнусная привычка: подойти вплотную к ученику, двумя пальцами, ухватившись за его подбородок поднять к верху голову и сказать:

– Ну-ка, посмотри на Эллу Карловну…

Вскоре эту ее привычку перенял весь класс, и было время, когда первоклассники подходили друг к другу на перемене, копировали действия своей первой учительницы и говорили:

– Ну-ка, посмотри на Эллу Карловну…

Как бы там ни было, Элла Карловна научила нас с Сергеевичем и других девочек и мальчиков читать, писать и считать, хоть и оставила о себе не совсем добрую память. Мы с нетерпением ждали окончания четвертого класса…

И дождались. В пятом классе нашим классным руководителем стала Жердева Зоя Николаевна. Она преподавала математику и вела нас до девятого класса. Воспитателем у нас сначала была Коптева Вера Ивановна, а потом – Трунская Валерия Семеновна…

Валерия Семеновна была очень худая, болезненного вида женщина. Очевидно, она страдала от туберкулеза. В отличие от своей предшественницы, Веры Ивановны Коптевой, прозванной нами почему-то «веранда», Валерия Семеновна отличалась демократичностью в хорошем смысле этого слова. А еще она никогда, никого и ни за что не наказывала, а Вера Ивановна могла, например, за какой-нибудь проступок не пустить в кино, которое показывали каждый четверг в актовом зале. Мы «вычислили» и полюбили Валерию Семеновну сразу, и сразу же некоторые из нас «сели ей на шею». Например, я в первый день ее прихода на работу подошел к ней и сказал, не отпрашиваясь, а констатируя факт:

– Валерия Семеновна, я съезжу на часок в Сокольники за сигаретами.

Езды до Сокольников автобусом минут пятнадцать-двадцать.

В то время поблизости от нашего интерната нигде нельзя было купить сигарет, поэтому приходилось ездить в Сокольники и там, возле метро, в табачном киоске можно было купить либо «Столичные» за сорок копеек, либо «Яву» – за тридцать.

В тот день я сдержал свое слово и вернулся ровно через час с заветной пачкой «Явы». Я вообще удивлялся тому, что табачные киоскерши продавали мне, пятнадцатилетнему салаге, сигареты. Почему они это делали? Может потому, что, увидев костыли, жалели меня, а может потому, что видели как неважно я был одет, а может – по обеим причинам сразу. Не знаю. Кроме того, в то время почти любого прохожего почти всегда без проблем можно было попросить купить пачку сигарет. У меня  дело до прохожих никогда не доходило.

Когда я вернулся из Сокольников, самоподготовка – время от шестнадцати до девятнадцати часов, в течение которого мы делали домашние задания, – была в полном разгаре.

– Ну, что купил сигарет? – приветливо спросила Валерия Семеновна.

– Да! – гордо ответил я, достал из кармана пачку «Явы» и продемонстрировал ее всему классу.

– Варшанинский, подойди ко мне, – потребовал Сергеевич.

Я подошел к его парте и наклонился, чтобы послушать, что же он скажет.

– Она завтра все расскажет Зубастой (это была кличка нашей классной руководительницы – Жердевой Зои Николаевны), и тебе настанет п... – заговорщицки сказал мой друг.

– Обойдется, – задумчиво произнес я, вкладывая в это слово больше надежды, чем уверенности.

Валерия Семеновна оказалась порядочной по моим тогдашним оценочным критериям человеком. Зоя Николаевна ничего не узнала, но с тех пор я никогда не позволял себе подобных поступков.

«Вычислив» и полюбив Валерию Семеновну, мы стали за глаза называть ее «Валера». Это не было ни в коем случае намеком на пренебрежение в ее адрес, просто нам – детям – было так удобно. И потом мы настолько в то время привыкли к тому, что у каждого должна быть своя кличка, что без этого не представляли дальнейшей жизни.

Природа возникновения кличек сама по себе весьма любопытна. В основном клички – это слова производные от фамилий: Горшков – Горшок; Пахомов – Пахом и так далее с различными вариациями. Бывают клички, возникающие в результате каких-либо действий или высказываний того, кому эту кличку присваивают. Вот, к примеру, наша учительница русского языка и литературы, Любашевская Белла Семеновна, дама не тучная, но довольно полная, сказала однажды, войдя в наш класс во время урока математики: «Можно я у Вас посижу, Зоя Николаевна? Я буду, как мышка».

– Мышка! – громко произнес кто-то из учащихся.

С тех пор Белла Семеновна среди детей звалась в интернате не иначе, как «Мышка». По моему мнению, эта кличка совсем не злая и не обидная, по сравнению с другими, одна «простата» чего стоит. Впрочем, это уже уголовщина. О кличках можно рассуждать еще очень долго, но я думаю, что в этом нет смысла, так как двух этих примеров вполне достаточно.

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20