страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

Владимир  ВАРШАНИН

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ  

В первой части своего автобиографического романа «Плата за жизнь» я вспоминаю период жизни с 1989 по 1992 год. На этот период приходится мое становление как автора-исполнителя песен. В связи с этим вспоминаются именитые белорусские барды, с которыми я работал.

К этому же периоду времени относится рождение и развитие Белорусского общества инвалидов, и я также вспоминаю некоторые имена, имеющие самое непосредственное отношение к этому событию.

В своих лирических отступлениях, которых в романе предостаточно, я возвращаюсь в детство и в юность, вспоминаю о годах, проведенных в специальной школе-интернате № 31 и о своем первом вокально-инструментальном ансамбле «Атланты», которым мне довелось руководить. Вспоминаю своих школьных товарищей.

Вспоминаются женщины, которыми увлекался.

Вспоминаю, вспоминаю…, вспоминаю почти все!..

Есть в первой части романа и несколько философских и лирических отступлений, но в них можно разобраться и без моих комментариев.

А еще я рассказываю о том, как рождались песни; как проходят мои репетиции на гитаре; как приходят стихи; как создать концертную или праздничную программу и много чего еще…

Посвящаю моей жене Зое!  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ   

ГЛАВА  ПЕРВАЯ

Вся моя почти полувековая жизнь так или иначе была тесно связана с именем «Таня».

Первая Таня – первая любовь – появилась, когда мне было шестнадцать лет. Может быть, это была не совсем любовь, а юношеское увлечение, не знаю, но когда я видел ее, меня словно пронзало электрическим током, внутри будто все замирало.

Мы вместе с ней учились в специальной школе-интернате для детей с нарушением функций опорно-двигательного аппарата. После окончания школы я так и остался ходить на костылях, а Таня была более мобильна.

В школе я был очень активным: был актером школьного театра; был редактором школьной стенгазеты и радиогазеты; был поэтом и руководителем школьного вокально-инструментального ансамбля «Атланты».

Интерес к гитаре вызвал у меня Володя Харитонов, который был единственным в то время гитаристом в нашей школе. Володя был старше на год или два. Почти каждый вечер после ужина он устраивал на последнем этаже четырехэтажного здания нашей школы свои сольные концерты. Народу всегда собиралось много, и концерты продолжались около двух часов – до самого отбоя.

Володя играл на семиструнке.

Он пел в основном песни Высоцкого, Городницкого, Кукина. Тогда мне очень нравились все эти песни, и я быстро заучивал их наизусть, а вот на гитаре я тогда еще не умел играть. Заучивая эти песни, я тогда не знал, что они принадлежат к жанру самодеятельной или бардовской песни, хотя все они постепенно перекочевали от лесных костров на кухни и в концертные залы. Я тогда еще не знал, что Высоцкий – актер, Городницкий – биолог, а Кукин – тренер по фигурному катанию. Тогда я не ведал еще, что через двадцать пять лет снова вернусь к авторской песне, открывая ее с новой стороны.

Через двадцать пять лет я открыл для себя Булата Окуджаву и Александра Суханова. Немного позже «появились» Сергей Никитин и Александр Дольский. Больше всего знал песен Александра Суханова, немного меньше – Булата Окуджавы. Исполнял песни этих авторов и в городе Чопе, и в средней полосе России, и в Туле, и в Подмосковье.

Но Окуджаву живьем не слышал, только на пластинках.

С Сухановым повезло больше – побывал в одном московском НИИ на его концерте. Конечно, был потрясен и просто влюбился в этого автора. Его песни помню до сих пор и с удовольствием их пою.

Очень рано, в четырнадцать лет, остался без родителей. По-видимому, отсюда возникло такое необузданное желание свободы и воли. Раннее познание этих вещей развращает и деморализует. И вот сначала думаешь: «Как же без вас (без родителей) теперь?» А потом радуешься: «Теперь все дозволено. Не надо ни перед кем отчитываться: можно и покурить, и выпить, и еще кое-что…»

Вот так, опьяненный ранней свободой, я начал постигать науку жизни.

Но не зарвался, а испробовал всего в меру. В общем, за мной присматривали и не дали «пасть».

Я благополучно долетел на крыльях романтики, вдохновения и мечтательности до двадцати одного года и угодил прямо в ЗАГС. Женился не на первой и не на второй Тане, которую, наверное, тоже немного любил.

Другая Таня появилась, когда я работал в одном из московских банков. Она тогда училась в техникуме и пришла к нам на практику. Думаю, что я ее не любил, просто она нравилась мне. Мы несколько раз гуляли по Москве. Тогда еще можно было гулять по Москве не боясь. Однажды пригласил ее на свой день рождения, но было много народу, и все получилось как-то сумбурно и скомкано. Проще говоря, ерунда получилась.

Как-то на одной из прогулок Таня пересказала книгу Ромена Роллана «Жан Кристофф». Эта книга очень увлекла меня. Еще бы, ведь в ней речь шла о композиторе, его жизненном и творческом пути, об успехах и неудачах, о муках творчества. Я очень быстро осилил все четыре тома, так как читал при каждом удобном случае: на работе, в дороге и перед сном. Бывают же такие книги, которые увлекают раз и навсегда. Еще одной такой книгой стал роман Ф. М. Достоевского «Идиот». Надо мной часто подтрунивали и посмеивались, когда видели в руках эту книгу:

– Ты скоро сам станешь идиотом!

Я отмалчивался.

Ну что бы я им доказал?  

К двадцати одному году я уже неплохо играл на гитаре, более или менее знал основы музыкальной грамоты, имел представление о том, как играть на фортепиано, чуть-чуть умел аранжировать, сменил три вокально-инструментальных ансамбля, написал три песни в эстрадном стиле, где был автором музыки и текстов. Что же это были за песни? Они походили на неуклюжих и колченогих детей: еще не умеют толком ходить, но перемещаются. Конечно, с «колокольни» нынешнего времени можно утверждать, что тексты очень слабые и музыка далеко не совершенная, и это будет справедливо. Но тогда, когда все еще только зарождалось, очень важно было услышать теплые слова поддержки, чтобы поверить в себя. И я услышал такие слова. И неважно, от кого услышал, главное, что они прозвучали…

Третья Таня очень известная в Витебске фигура, точнее сказать – личность. У нее длинные прямые темно-русые волосы, серые глаза с немного восточным разрезом, губы тонкие, что свидетельствует о некотором упрямстве, вернее, о целеустремленности, нос прямой, брови – две правильные дуги. Я бы не рискнул назвать ее красавицей, но могу утверждать, что она очень симпатичная женщина. В общем, внешне она в моем вкусе, но я никогда в жизни не позволил себе подумать на ее счет что-то интимное – мы оставались только и строго друзьями. Это относительно красивых дурочек можно было вообразить что-нибудь эдакое лихое, сексуальное. Таня была совсем иная. Она «летала» где-то очень высоко, над нами. Все, что я знаю о ней, может уместиться в паре строчек: играла на бас гитаре в ансамбле; имеет взрослого сына по имени Дима; обожает собак; живет в третьем браке. Вот, пожалуй, и все. Остальное нужно искать в стихах, песнях и в воспоминаниях, которыми я живу и по сей день. 

Мы познакомились с Таней Лиховидовой в марте девяностого года, когда в Минске проходил третий областной фестиваль авторской песни. Мы, конкурсанты и члены жюри, разместились в одной из больших комнат дворца профсоюзов. Конкурс был уже в самом разгаре. Неожиданно, во время случайно образовавшейся паузы, дверь тихонько открылась и в комнату «на цыпочках» вошла миловидная девушка.

– Лиховидова. Смотрите, Лиховидова, – пронесся оживленный шепот.

Немного придя в себя и, очевидно, оправившись после нелегкой дороги из Витебска, девушка приятно улыбнулась мне и тихо спросила:

– Вы еще не выступали?

– Нет, – ответил я.

– Тогда не могли бы Вы одолжить мне свою гитару?

– Конечно, – ответил я, – С превеликим удовольствием.

Что-то было в этой женщине притягивающее располагающее, из-за чего я и не колебался ни одной секунды. Это потом только я узнал, что многие барды, особенно малоизвестные или только еще начинающие, не очень любят делиться своими гитарами. Мэтров я в расчет не беру. А у меня, кстати, была тогда очень приличная «Резоната» семьдесят девятого года выпуска, которую я покупал «из-под полы» в музыкальном магазине на улице Нижняя Масловка в Москве.

Но, вот наступило время выступать Татьяне. Она подошла ко мне и нежно, как может только женщина, взяла за гриф, под самые колки, мою гитару. Прошла в центр комнаты и села на «лобное место», как окрестили его члены жюри. Выдержав необходимую для концентрации внимания, для настройки на артиста и на исполняемый материал паузу, она запела:

«Ну, здравствуй сад заброшенный,

Со мною гость непрошенный.

Прими нас, неприкаянных,

Вспугнувших птичий хор…»

Песня мне понравилась. Вторая песня понравилась меньше, но я про себя отметил, что Таня (так считаю и по сей день) – очень музыкальная дама.

Помимо жюри, в состав которого входили Михаил Володин, Марк Мерман, Елена Казанцева, Наталья и Алексей Мартыновы, Владимир Борзов, Дмитрий Строцев, активно работали конкурсанты, оценивая аплодисментами то или иное выступление. Оценки давались строго пропорционально – чем хуже было выступление, тем «жиже» были аплодисменты. Нас с Татьяной встречали довольно тепло, но ее все-таки теплее. Это был мой первый в жизни конкурс. Все было впервые: и карточка участника на шее, и программа фестиваля, и авторитетное жюри. Это был своеобразный экзамен на творческую зрелость, и я его выдержал. Может быть, жюри проявило ко мне снисхождение из-за моих костылей, как до сих пор считают некоторые, а может быть, я действительно представлял тогда интерес. Всю свою жизнь (это я сам себя к этому приговорил) я старался доказать окружающим, что со стороны жюри не было никакого снисхождения, потому что оценивалось качество песен.

Почему же жюри не «завалило» меня на первом туре?

Нет, жюри пропустило меня с двумя песнями на второй тур и на гала-концерт, хотя многим конкурсантам разрешили исполнить только по одной песне.

И потом: зачем было жюри создавать проблему с подъемом и спуском со сцены инвалида?

Нет, я все-таки думаю, что никакого снисхождения не было, как не было в те годы особенно выраженного милосердия, как не было в СССР инвалидов, и уж, конечно, близко не было расцвета общества инвалидов. Кстати, меня потом не пустили в Киев на Всесоюзный фестиваль авторской песни, и позднее – на «Петербургский аккорд».

На конкурсе в девяностом году я пел две песни «Поезд» (Ниточка цвета зеленого…) и «Дражня» (Где-то на окраине столицы…) Вторую песню люблю гораздо меньше первой, хотя стихи в ней (по мнению многих, как мне доложили) довольно удачные: выстроен образ, хорошие рифмы, передано настроение. В принципе, это произведение написано по заказу, а заказала его главный редактор журнала «Надежда». Она же дала мне несколько ценных советов по стихосложению. В частности, советовала рифмовать различные части речи.

– От этого, – говорила она, – стихотворение будет только выигрывать.

Потом главный редактор на страницах своего журнала «Надежда» подвергла меня (естественно, чужими руками) жестокой критике. Автором этой критической статьи являлся писатель и поэт из Пинска Брестской области Владимир Степанович Цмыг. Мне стихи Владимира Цмыга несимпатичны и не совсем понятны. В них преимущественно говорится про тайгу, каких-то охотников, лесорубов и грузчиков. А вот его проза мне очень даже нравится. В статье Владимира Степановича я представал чуть ли не исчадием ада: и поэт-то я никчемный, и человек самый отрицательный. Что ж, по истечении такого большого количества времени, я уже больше и не держу никакого зла на него. А журнал «Надежда» уже закрыт и с его главным редактором я давным-давно не поддерживаю никаких отношений.

Вторая песня – одна из моих любимых до сих пор. Эта песня на гала-концерте фестиваля исполнялась первой. Я отчетливо помню, как она была написана…

Была суббота. Я приехал на работу. Стоял зимний пасмурный день. Тяжелые снежные хлопья не торопились достичь земли и как бы зависали, о чем-то размышляя. Вот под это настроение и начал в голове зарождаться стук колес поезда, а потом «выскочили» и первые строчки:

Ниточка цвета зеленого
По рельсам усталым мчится…
…А за окном – не пейзажи,
А за окном – моя жизнь…

Я как бы проезжал на поезде через всю свою тридцатичетырехлетнюю жизнь, через все беды и радости, через победы и неудачи. В этой песне, сам того не подозревая, я и жаловался, и призывал кого-то к чему-то, и надеялся на что-то, и приходил к выводу, что это никогда не кончится. Я словно приговаривал себя на вечные страдания:

Не умирается ночью
И не живется днем…

Вообще, как я позднее проанализировал, большинство моих песен какие-то пронзительные, вернее они пронизаны тоской и безысходностью, и ничего уже с этими тоской и безысходностью поделать невозможно.

Другое дело иные барды. Я слушаю их песни и удивляюсь, как же прекрасна и гармонична наша жизнь, как все правильно и своевременно. Слушая их, понимаешь, что солнце обязательно взойдет в пять часов утра, и ночью будут петь соловьи…

– Звание лауреата фестиваля присуждается Владимиру Варшанину, город Минск. Сейчас Володя поднимется… – вот примерно такие слова произнес Михаил Володин, председатель жюри фестиваля.

Я очень волновался и поэтому, наверное, так медленно «заползал» на сцену, успев за это время подумать о том, сколько же времени ушло у меня на то, чтобы добраться до заветного стула, который предусмотрительно вынесли мне организаторы гала-концерта, насколько устали зрители от ожидания моего появления на сцене, как я спою сегодня две свои лауреатские песни.

Моя группа поддержки состояла из трех человек: моей жены Зои, Анатолия Александровича – давнего приятеля и главного редактора журнала «Надежда».

Но вот я наконец-то на месте.

– Только бы не сбиться. Только бы не перепутать аккорды, – думал я в тот момент.

Когда поешь в своей компании – совсем другое дело, а особенно, когда немного выпьешь. По-разному относятся артисты к употреблению алкоголя перед концертом или спектаклем: одни это приветствуют, поощряют, а другие, наоборот, не приемлют, осуждают. До двухтысячного года я часто употреблял алкоголь понемногу перед концертом, правда – не всяким концертом, и – перед записью на радио. Надо сказать, что это очень помогало, особенно при исполнении пародий или просто веселых и хулиганских песен. Сразу как-то очень легко брались аккорды, руки не знали усталости, голос делался громким и звонким, вспоминалось большое количество песен, о которых, казалось, уже давно забыл. Это были и дворовые песни, и романсы, и песни советских композиторов и масса всякой ерунды.

Я дождался тишины, той самой тишины, во время которой представляешь то, о чем будешь петь и планируешь, как будешь петь. Этот процесс длится каких-нибудь несколько секунд, а кажется, что проходит минута, другая, третья… Наконец, правая кисть руки жадно срывается на струны и сочный мощный аккорд громко устремляется под самые своды потолка зала:

Где-то на окраине столицы
(Снова память душу обожгла…)
Я увидел каменную птицу,
Два ее безжизненных крыла…

Гала-концерт фестиваля проходил в Минске в Доме литераторов, который находится на улице Фрунзе. Это было очень символично, что концерт авторской песни проходил именно в Доме литераторов. Ведь авторская песня – это стихи, которые поются под гитару, либо под фортепиано, либо под другой музыкальный инструмент, но чаще всего – под гитару.

Лауреаты и дипломанты, как это принято на подобных фестивалях, выступали в первом отделении, а потом спускались в зрительный зал и уже оттуда слушали второе отделение концерта, в котором пели члены жюри и гости фестиваля. Это старая накатанная схема, которой я пользовался в дальнейшем неоднократно. Во втором отделении кроме членов жюри пел Геннадий Виксман из Вильнюса, который мне очень понравился. Я сейчас не помню, пела ли Таня? Сейчас вообще не могу припомнить фамилий конкурсантов, помню только: Пугачева-Морозова, Диму Расстаева, Анжелу Худик, которая своим пением буквально потрясла. Потом судьба совершенно неожиданно сблизит нас, потом опять разлучит, и потом опять сблизит…

Весь этот фестиваль вспоминаю, как чудесный сон, как какую-то эйфорию!

– Мне очень понравилась Ваша песня про поезд, – сказала мне после концерта юная особа.

– Вот и моя первая поклонница, – сказал я то ли шутя, то ли серьезно. 

ГЛАВА  ВТОРАЯ

            Последняя наша с Михаилом Яковлевичем Володиным встреча состоялась заочно в две тысячи втором году, когда я в очередной раз перечитывал сборник стихов Вероники Долиной «Сэляви», подаренный после авторского сольного концерта Оксаной Поддубской.

Я выступал в институте современных знаний.

В сборнике стихов «Сэляви» после двести пятьдесят шестой страницы, заканчивающейся строчкой: «…где человека человек прощает…», я увидел фотографию. На ней Л. и Наум Коржавины, Вероника Долина и Михаил, который крайний слева. Эта группа людей сидит за праздничным столом. За их спинами много книг, очень много книг. Фотография сделана в Бостоне, где Миша в настоящее время живет и работает, возглавляя какой-то журнал. С фотографии на меня (мне кажется, что именно на меня) смотрит уже довольно немолодой мужчина с бородой (по-моему, бороду Миша носил всегда). Борода у Миши на этой фотографии уже седая, так же, впрочем, как и виски с обеих сторон и пряди волос. У него здесь худое, немного вытянутое лицо. Вообще, он внешне очень напоминает мне актера московского театра драмы и комедии на Таганке Бориса Хмельницкого.

Уехав на постоянное жительство в США, Миша не оставил мне ни адреса, ни каких-либо других координат, впрочем, так, наверное, и должно было произойти. О том, что он уехал, я узнал совершенно случайно, кажется, в одной из бесед с каким-то белорусским бардом.

Предыдущая наша встреча (тоже, увы, заочная) состоялась благодаря Михаилу Борисовичу Смирнову, который записал концерт, проходивший то ли в девяносто девятом, то ли в двухтысячном году во Дворце культуры профсоюзов. На этот концерт собрались ветераны (конечно, те, кто смог) творческого объединения «Аллея авторской песни» (Аллея АП). Живые свидетели и очевидцы концерта утверждают, что зал был полон – а это около двух тысяч человек. Много народу приехало из других городов Белоруссии, так что можно утверждать, что концерт авторской песни получился всебелорусский. Меня тоже приглашали, но я по каким-то причинам не смог присутствовать. Михаил Борисович любезно подарил мне запись этого концерта, но, честно говоря, из всего подаренного «материала» меня интересовало в тот момент больше всего выступление Михаила Яковлевича. Остальные же участники этого памятного концерта, хотя они и несомненно талантливые и замечательные люди, интересовали меня в гораздо меньшей степени.

У Миши еще в коммунистические времена выходила грампластинка под названием «Песни бессонницы». Я даже помню, что брал эту пластинку, чтобы переписать на бобину (кассетного магнитофона у меня тогда еще не было). Помню, что слушал переписанные «Песни бессонницы» по несколько раз в день, но вскоре бобинный магнитофон «Нота» сломался и был отдан в ремонт на неизвестно какой срок, как потом выяснилось. Однако я еще долго мысленно напевал те песни: «Все субботние дни и воскресные дни, и все праздники…», «Перебираю стопки писем…», «Так долго в гости собирались, что адреса порастерялись…», «Маленькая Жанна». Песни эти настолько понравились (да и просто возникла у меня потребность сочинить что-то вроде благодарного посвящения), что недолго мучаясь, я вскоре «разродился», причем без всякого переписывания и редактирования. Может быть, эти строки были с точки зрения профессионалов написаны несколько коряво, но это шло от сердца, даже не от разума. А может быть, меня переполняли эмоции? Не знаю…

Вы не верьте, если не хотите,
Но клянусь вам – это не обман:
Далеко уехал мой учитель –
Далеко – за самый океан.

Не всегда его я понимал.
Не был он, увы, мне другом близким.
Все, что мог, я жадно постигал,
Только вот не выучил английский.

Черный диск вращается не быстро,
Тесно деве голубой – Земле.
И бессонниц песни, словно искры,
Гаснут в снежно-зимней черной мгле.

Но летит ко мне над океаном,
Цепи инквизиции презрев,
Тихий и простуженный напев:
«Маленькая Жанна, маленькая Жанна».

Впервые мы встретились с Михаилом Володиным осенью восемьдесят седьмого или восьмого года (здесь я могу перепутать года, но никак не время года). Итак, стояла осень на дворе, со всеми присущими этому времени года атрибутами – сыростью, слякотью и грязью. Все мы от природы тесно с ней связаны, поэтому у многих в эту осеннюю пору на душе очень даже пасмурно. Я ехал на своем «Запорожце» к Дворцу культуры профсоюзов, не зная, что еду навстречу своей судьбе. Я не знал тогда, что «заболею» авторской песней на всю оставшуюся жизнь, что она станет главным делом, в каких бы качествах не приходилось выступать: автора, исполнителя, критика, члена жюри, организатора фестиваля, председателя клуба… Но все это будет позже, а сейчас открываю на себя массивную дубовую дверь и, пройдя в центральное фойе, спрашиваю у дежурной вахтерши:

– Скажите, пожалуйста, а где тут у вас размещается клуб авторской песни?

Вахтерша посмотрела на меня с искренним сожалением – так, будто мне предстояло преодолеть ледовитый океан в тазу.

– Это на пятый этаж, но... лифта у нас нет. Как же Вы… с гитарой? Вы уж попросите кого-нибудь помочь…

Дорога до клуба действительно по первости оказалась довольно путанной. Сначала надо было дойти до третьего этажа. Потом что-то пересечь и подняться на четвертый этаж. После этого куда-то ернуться и там еще раз переспросить. И все это необходимо было проделать, держа в руках гитару и опираясь на костыли.

– Зачем только я ее брал? Неужели в клубе не нашлось бы для меня гитары? А может, и не найдется, ведь каждый привыкает к своему инструменту и, наверное, не очень-то захочет делиться им с незнакомым человеком. Ах, не о том я думаю, не о том! Надо думать о том, как встретят меня в клубе.

Клуб авторской песни отыскался довольно быстро. Я тогда много курил и нашел нужный объект, можно сказать, по запаху табачного дыма. Поднявшись на два последних лестничных пролета, немного постоял, отдышался, покурил и решительно распахнул дверь. Помещение, куда я вошел, представляло что-то похожее на коридор коммунальной квартиры: везде сплошные двери: и справа, и слева. Я заглянул в первую дверь и увидел по-видимому – Президента Северо-западного региона клубов самодеятельной песни. Вокруг нее  столпились несколько человек. Они очень живо что-то обсуждали.

В другой комнате стояли магнитофоны, и какой-то парень сидел там со скучающим видом. Вероятно, это была комната звукозаписи, а парень скучал скорее всего оттого, что не было работы.

В третьей комнате находился молодой человек с поврежденным левым глазом и столярничал. Оказывается, он изготавливал из дерева различные фигурки людей и животных. Звали этого парня Михаил Гончаров. Но его имя и то, что он очень хороший поэт, я узнал лишь в двухтысячном году. До этого времени он очень часто, аккуратно и методично посещал все бардовские тусовки: от заседания какого-либо клуба до республиканского фестиваля. Сначала было непонятно, что Гончаров делает на всех этих форумах? Все разъяснил просмотр видеозаписи фестиваля авторской песни «Менестрель 2000». На заключительном концерте или гала-концерте этого фестиваля поэт Михаил Гончаров вручал какой-то девочке из Калининграда свой специальный приз «За лучшую поэзию фестиваля». Приз представлял собой сувенир, изготовленный Мишей из дерева. Мне же Миша подарил в две тысячи первом году свой авторский поэтический сборник «Хрустальный шар». В том же году мы с Мишей работали в жюри фестиваля «Молодые голоса».

Наконец – последняя дверь, нужная. Открыв ее, я увидел довольно большую комнату, по периметру которой, образуя букву «п», стояли в один ряд стулья. Возле окна стояло обшарпанное, но еще «строившее», старенькое пианино. Здесь же в углу стояла виолончель. Все вокруг суетились, и никому до меня не было никакого дела. И тогда я сообразил, что приехал в клуб очень рано и оказался прав – самое интересное начиналось только в восемь часов вечера. Я же фланировал здесь аж с семнадцати часов.

– Ну, не возвращаться же… Буду ждать, коль пришел, – подумал я, расчехлил гитару и начал потихоньку наигрывать аккорды тех песен, которые собирался показывать. Как раз именно в этот момент подошла уже освободившаяся Наташа и пригласила к себе в комнату, чтобы поговорить. Из разговора с ней стало ясно, что данное помещение занимает клуб авторской песни «Ветразь», а в состав этого клуба входит творческое объединение «Аллея авторской песни», которое возглавляет Михаил Володин. Наташа предложила мне немного попеть. Я охотно согласился и как раз в этот момент вошли еще две девушки. Их появление подняло мне настроение и придало лишней уверенности. И настроение, и уверенность пришли на смену некоторому небольшому волнению, которое возникло в начале встречи.

 Я люблю петь для женской аудитории: женщины более благодарные слушатели, во всяком случае они более терпимы к исполнителю, нежели вся остальная публика. Может быть, они от природы, изначально терпеливы ко всему, и к песням в том числе. Женщины и реагируют на песни более искренне. Их эмоции безграничны – только что они, казалось, умрут от хохота, и вот уже рыдают, и слезы мощными ручьями катятся по щекам. Внезапно они вспоминают о косметике, что на их лицах, и тогда, в один миг все куда-то исчезает, а глаза и щеки делаются сухими.

Совсем другое дело мужчины. Эти куда более сдержанные – слушают молча и спокойно, аплодируют через раз, а то и через два. Им почему-то кажется, что будь они сейчас на месте исполнителя, они бы все делали не так. Но это некоторые мужчины, которых очень мало.

Итак, я начал петь для трех женщин. Спел первую песню, которую придумал на стихотворение поэта из Красноярска Вячеслава Назарова «Что делают шуты в своей стране?» Перед тем, как начать петь, я выдержал свою коронную, необходимую паузу. Наверное, в этот момент я напоминал беспокойную борзую собаку, которая оттого и беспокойная, что никак не отпускают поводок, ее держащий; а она готова броситься в погоню за добычей. Наконец, «поводок отпустили»… По-моему, я пел тогда очень проникновенно и убедительно. Понятное дело, что тогда необходимо было показывать только свои песни, но на тот момент песен, в которых я бы был «полным» автором, имелось штуки три или четыре. В моем арсенале имелись преимущественно песни, написанные на стихи тогдашнего киевского (сейчас он уже несколько лет живет в Санкт-Петербурге) поэта Геннадия Бондаренко и уже упомянутого Вячеслава Назарова. Где-то после пятой или шестой песни Наташа сказала:

– Вам надо сразу в «Аллею АП». Но, они собираются по четвергам. Для начала домашнее задание: сходите-ка Вы на концерт Владимира Бобрикова, тем более что он практически не бывает в Минске, а постоянно разъезжает по Советскому Союзу.

Я, как прилежный ученик, купил в кассе два билета, надеясь «затащить» на этот концерт жену. Но она не пошла, и тогда я пригласил Анатолия Александровича – моего давнего приятеля. Концерт нам не понравился. Прежде всего, не понравилась атмосфера в зрительном зале. Создалось такое впечатление, что мы попали на чужой день рождения, где все друг друга знают, а мы – никого, даже именинника. Не понравились тогда и песни Владимира Бобрикова – уж очень длинные. Правда, неизвестно, как бы мы сейчас оценили его творчество. Может быть, оно бы нам очень понравилось. Мы с Толей ушли после первого отделения концерта, благо был антракт. Дальнейшие посещения Дворца культуры профсоюзов в качестве зрителей оказались более удачными: мы побывали на концертах Леонида Сергеева и Олега Митяева.

Казалось, что четверг не наступит никогда. Ожидая его, я очень сильно волновался:

– Что будут спрашивать? О чем будут говорить?

Бесконечное множество вопросов проносилось в голове:

– У меня же нет даже высшего образования. Куда суюсь?

Мне казалось, что все барды обязательно должны иметь высшее образование. Позднее выяснилось, что это далеко не так. Просто бард должен быть хотя бы минимально талантлив в придумывании стихов и мелодий.

Но вот опять Октябрьская площадь, снова массивная дубовая дверь и, наконец, долгожданный «чердак», то есть клуб авторской песни. В дальнейшем, в различных интервью, я так и говорил:

– Когда мы собирались на чердаке Белсовпрофа…

К восьми часам вечера медленно начали подтягиваться «аллеевцы».

Вот пришла Вера Стреньковская после напряженного трудового дня в суде. Вера – чистый поэт. Она не пишет музыку, а выступает во всех концертах «Аллеи» со своими стихами.

Затем появился Марк Мерман – учитель русского языка и литературы. Его здесь многие ласково называют Марик.

Чуть позже появилась семейная пара Наташа и Леша Мартыновы.

Пришла Лена Казанцева, которая, как мне показалось, устала от всех и от всего.

Наконец появился сам Михаил Володин. Он поприветствовал всех присутствующих и начал говорить о делах и проблемах объединения. Говорил он негромко и спокойно, слегка грассируя. Он говорил об участии в предстоящем Всесоюзном фестивале авторской песни, который будет проходить через пару недель в Таллинне; о трудностях с проживанием (жить придется в спортивном зале одного из таллиннских интернатов и спать всем вместе на матах); о проблемах с питанием; о том кому и что он посоветовал бы спеть. Вот тут-то и началось самое интересное: барды начали петь то, что им советовал Миша. Некоторые после исполнения одной или двух песен говорили, что они бы поменяли свой репертуар и предлагали свои варианты обновления. Это было что-то фантастическое – лучшие минские барды в неформальной обстановке накануне Всесоюзного фестиваля авторской песни. Во время этого концерта-обсуждения, который длился около полутора часов, царила какая-то всеобщая доброжелательность, чувствовалась глубокая компетентность каждого. Я тогда подумал: «Эти люди очень хорошо понимают, чем  занимаются».

Еще меня поражало в них мгновенное понимание друг друга с полу -… даже, намека. Назидание и дидактика (в плохом смысле этих слов) отсутствовали здесь вообще.

Вот кто-то что- то спел и Миша тут же среагировал:

– Что тебе снится крейсер «Аврора»?

Это означало, что допущен грубый плагиат в музыке. К плагиату вообще, будь то музыка или, не дай Бог, поэзия, в «Аллее» относились нетерпимо.

Я был «раздавлен» этим концертом-обсуждением и подумал:

– Наверное, я пришел сюда слишком рано.

Однако отступать уже было даже неприлично.

Предложили спеть. Я взял поудобнее гитару и сказал:

– Сейчас я вам спою свою песню на стихи Геннадия Бондаренко.

– Вот на стихи Геннадия Бондаренко как раз и не надо, – перебил меня Михаил, – Пой только свои песни.

Дело в том, что «Аллея АП» состояла только из «полных» авторов, то есть из авторов слов (текстов) и музыки. Их было немного, но зато какие!

Я спел вальс «Прощание с Москвой».

– Ну, что ж, неплохая песенка из кинофильма, – сказал спокойно Михаил.

Вот, казалось бы, фраза, которой, может быть, и не стоило придавать значения, а для меня в этой фразе было все: и сарказм, и ирония, и упрек. Наконец, можно было бы расшифровать эту фразу так: «Мог бы написать и получше».

Следующая песня под названием «Молитва», посвященная моей жене Зосе, почему-то вообще не вызвала никакой реакции – все очень дружно промолчали. Больше в этот вечер я ничего не пел. На прощание Михаил сказал мне, чтобы я пришел в клуб недельки через три, так как он занят сейчас предстоящим фестивалем.

Все-таки я уехал в этот вечер с хорошим настроением, так как мне дали понять, что писать умею, но надо еще долго и много учиться, чтобы делать это гораздо лучше и качественнее. Лучшей же школой авторской песни (если можно так выразиться) пока будет для меня «Аллея АП» и, конечно, магнитофонные записи и грампластинки.

Я с нетерпением ждал, когда же пройдут эти чертовы три недели, чтобы снова увидеться с новыми товарищами. Не терпелось показать свою песню «Осень в городе». Эта песня была написана, вернее, придумана, когда я ехал по улице Брилевской в сторону центра. Я остановился на красный сигнал светофора, и, пока стоял, на лобовое стекло автомобиля очень-очень медленно опустился огромный кленовый лист, будто шестипалая желто-красная ладонь осени преграждала дорогу, как бы говоря:

– Не торопись. Подумай…

Продолжалось все это меньше минуты, а потом в мозгу сначала очень тихо, а потом все громче и громче начала зарождаться мелодия и зазвучали строчки:

Город нехотя снимает
Летний пыльный свой наряд.
Снова осень начинает
Ярких красок маскарад…

Основа или, как часто ее называют, «рыба» возникла очень быстро, но одно место никак не получалось. Надо было подобрать точный и в то же время выразительный глагол к слову «туман». По утрам туман «садится, клубится, ложится…» Наконец, выбор был сделан и получилось вот что:

Это довольно грустная песня, и в ней говорится не только о красоте осени, но еще и о том, как долго и трудно мы ждем чего-то и не можем дождаться. Тогда казалось, что это лучшая песня и к тому же в ней я являюсь полным автором.

Вот и прошли три недели.

Со второго Всесоюзного фестиваля авторской песни минские барды приехали с победой.

Во время заседания клуба у всех было очень приподнятое настроение. Еще бы, такой успех!

Я долго и мучительно сомневался относительно своей новой песни. До нее ли было им сейчас? Но прошло совсем немного времени и все как-то очень быстро перестроились на деловой лад.

– Давайте посмотрим, кто и что написал нового за это время, – сказал Миша. 

Наступила пауза, во время которой каждый из присутствующих, очевидно, мысленно пропускал вперед другого.

А может быть, никто и ничего за это время не написал?

Да нет, вряд ли…

– Что? Никто ничего не написал? – словно прочитал и озвучил мою мысль Михаил.

Тут я не выдержал и предложил свою песню, и когда прозвучал последний аккорд, наступила продолжительная тишина, настолько продолжительная, что невозможно было понять, отчего «народ безмолвствует»: от возмущения или же от потрясения. Вскоре тишину прервал Мишин голос:

– Хорошая песня.

И все, и больше ничего…

Очень короткая фраза, а как много сказано. Миша был довольно скуп на похвалы и, я думаю, постоянно контролировал свои эмоции, точнее говоря, сдерживал их…

…Я жадно впитывал все, что видел и слышал на заседаниях клуба: и интересные богатые рифмы, образы, и мелодические и гармонические ходы, и гитарную технику игры и многое другое.

Очень часто я слышал расхожую формулу о том, что нельзя научить писать стихи и песни – для этого нужен талант и огромная работоспособность.

Постепенно начали появляться другие песни, в которых я был уже полным автором. Это были совсем другие песни, качественно новые.

Моими критиками тогда были: Зося – моя жена, Алла Космакова и Толя.

Первой всегда слушала песни Зося. Не сильно разбираясь в поэзии, она большое внимание обращала на музыку и на общее настроение песни. Особенно пристально она следила за тем, чтобы не было плагиата, и если ей казалось, что мелодия очень походила на другую – известного композитора, она незамедлительно давала об этом знать. Я реагировал мгновенно, порой даже очень грубо (но здесь надо понять художника, у которого задето творческое самолюбие, его амбиции): я говорил, что это ей показалось, что такого быть не может, что она вообще ничего не смыслит в музыке. Еще и еще раз я проигрывал или пропевал то место, которое вызывало сомнение. В такие моменты я просто «играл на грани фола» потому, что Зося могла бы послать меня ко всем чертям (и это было бы совершенно справедливо), сказав: «Чего же ты спрашиваешь мое мнение, если ты все на свете знаешь, если ты весь такой гениальный и непревзойденный?» И она была бы, увы, права…

«Зачем же ты, Зося, шла замуж за такого гадкого и капризного мужика?» – спрашивал я у себя мысленно. Но я очень быстро отходил, как, впрочем, и Зося. Маленький скандальчик (вернее, спор) быстро и чем-нибудь заканчивался: либо я убеждал Зосю в своей правоте, либо исправлял указанную ею ошибку.

Вторым критиком была Алла Космакова. Знакомство с ней состоялось в восемьдесят шестом году в Евпатории. Алла Васильевна окончила Белорусский университет по специальности «филология». Конечно, Алла консультировала меня по качеству текстов и, как правило, не имела больших претензий, только иногда делала маленькие замечания. Тут уж я, конечно, не спорил, во-первых, я доверял Алле в этом вопросе полностью, а во-вторых, Алла не жена мне – неудобно.

Третий критик – Анатолий Александрович, Толя. Человек, который буквально переполнен амбициями, человек, уверенный в себе до болезненного состояния. Он закончил институт народного хозяйства и получил специальность бухгалтера. Каким же он был дальновидным еще в те годы: ведь сейчас профессия бухгалтер одна из самых популярных. Я познакомился с ним тоже в Евпатории, но только в восемьдесят втором году. Вообще, Толя – человек настроения, но меня, еще с тех давних пор, что-то притягивало к нему. Может быть, его постоянное противопоставление всем остальным, может быть, его несколько вызывающая независимость или еще что, не знаю. Так или иначе, он оказался единственным, не считая Зоси, человеком, которого я более или менее знал в большом и незнакомом городе.

Толю я бы отнес к категории очень суровых критиков, однако даже он часто «давал зеленую улицу» многим моим песням.

Мы часто собирались у меня дома, на улице Карла Ландера, и подолгу взахлеб слушали пластинки с записями известных бардов. В их числе были Александр Дольский, Вероника Долина, Леонид Сергеев и другие.

Уже к восемьдесят восьмому году я был «вооружен» тремя критиками и имел в своем творческом багаже около двадцати пяти песен, из которых только семь были моими полностью.

Пришло то время, когда захотелось на сцену, захотелось многочисленной публики, цветов и аплодисментов. В то время я еще не понимал, что не стоит торопиться, надо еще подождать, «дозреть»… Но что можно поделать с необузданным упрямством?..

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20