страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

Я сел на дубовую скамейку напротив последнего вагона поезда, идущего к станции «Арбатская». Очень скоро голубой экспресс с грохотом доставил мне Сергеевича, который не спеша вышел из последнего вагона, опираясь на трость. По мере приближения ко мне, Сергеевич постепенно вытягивал правую руку, готовя ее для рукопожатия. Сколько его помню, он внешне почти не меняется. А помню с первого класса, то есть с тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Сергеевич поздоровался со мной, сел на скамейку и спросил:

– Варшанинский, что опять случилось?

Дело в том, что спустя три года после свадьбы с Лилией я начал часто ездить к Сергеевичу в Медведково и к Жене Васильеву в Бибирево. Бывая в гостях у Жени Васильева, мы в основном занимались музыкой: разучивали что-то и записывали на магнитофон, а потом прослушивали записанное и анализировали, бывало, что и много импровизировали. А когда я бывал в гостях у Сергеевича (Жени Ильина), мы слушали музыку, печатали в ванной фотографии, обсуждали планы будущего совместного отдыха. Ну, и, конечно, по-мужски сплетничали: я рассказывал ему подробно о своей семейной жизни и о других приключениях…

– Понимаешь, Сергеевич, я позвал тебя, чтобы проститься! Я уезжаю на постоянное жительство в Америку, – спокойно сказал я.

– Повтори, – потребовал Сергеевич.

Я повторил весь текст слово в слово.

– Ты что, вообще уже того? – произнес он очень громко, чуть ли не крича, и лихорадочно покрутил указательным пальцем правой руки возле виска.

Сергеевич был убедителен. Настолько убедителен, что было мгновение, когда пришлось пожалеть о сказанном. Я вдруг почувствовал себя идущим на костер, и в один миг у меня перед глазами промелькнули годы дружбы с Сергеевичем.

Я увидел нас в шестом классе, сидящих за одной партой. Увидел Веру Ивановну – нашу воспитательницу, – что-то кричащую и показывающую возмущенно на нас рукой. Потом увидел, как нас рассаживают по разным частям класса – Сергеевича с Ирой Сингур за первую парту, под самый нос учителя, а меня – за самую заднюю парту, последнюю в правом ряду, за спины двух девочек-отличниц.

 Теперь я вижу профессионально-техническое училище, где мы два года обучались на бухгалтеров бюджетного учета. А потом была производственная практика на улице Ротерта в доме-интернате для престарелых и инвалидов, который находился на самой северной окраине Москвы. До него нужно было добираться, преодолевая грязь из-за строящихся  в этом районе новых жилых домов.

 Я увидел любимые Сокольники, куда мы часто приезжали, чтобы погулять, попить вина, как взрослые, и покурить.

Увидел квартиру Сергеевича в Медведково, состоящую из четырех комнат. Квартира находилась на первом этаже в отличие от квартиры Жени Васильева, находившейся на девятом этаже.

С некоторых пор у нас образовалась тройка друзей – два Жени и Володя – и как бы объединились три микрорайона Москвы: Медведково, Бибирево и Измайлово.

Вообще многие микрорайоны Москвы получили свои названия по именам бывших снесенных деревень, на месте которых они возведены. Такая практика, как известно, широко распространилась и на тысячи других городов. Но я, как бывший москвич, считаю, что названия микрорайонов Москвы – самые уникальные. Например, была когда-то тихая красивая деревушка с поэтическим названием «Вешняки». И вот на ее месте понастроили множество многоэтажных «коробок» и назвали все это микрорайоном Вешняки. И так вся Москва – сплошные многоэтажные коробки только с разными названиями улиц, в зависимости от географического расположения части города. Так, южная часть города Москвы носит и южные названия: улицы Тульская и Кировоградская, Симферопольский бульвар, Балаклавский проспект и, даже, кинотеатр «Ашхабад». Я уже не говорю о таких откровенно не русских названиях, как Кавказский бульвар и улицы Севанская и Ереванская, в то время, как рядом с этими названиями соседствуют улица Медиков, микрорайон Ленино дачное, Царицыно. Не стали трогать центр Москвы (хоть на это ума хватило), и Арбат остался историческим Арбатом, хотя не могу согласиться с его косметической реконструкцией.

Я увидел семью Сергеевича: маменьку (как нежно называет ее сын) Екатерину Леонидовну и двух сестер – Галю и Надю. Галя работала медсестрой, а Надя преподавала в школе биологию и географию…

…Прогремел очередной поезд, вылетающий из черной пасти туннеля на станцию. Поезд остановился и сорок дверей с шипением одновременно открылись. Наступила непродолжительная тишина, и Сергеевич медленно и как-то даже торжественно произнес:

– Знаешь, командир, какая бы она хреновая ни была, но она у нас одна Родина, и другой не будет. Я не спорю, может быть, там в тысячу раз лучше: сытнее и богаче. Но, уезжая отсюда, ты покидаешь навсегда друзей, могилу матери; ты даже английского языка толком не знаешь. Ну, я-то ладно, ты на меня давно наплевал. Там у тебя все будет по-новому и по-другому. В трудную минуту там тебе не к кому будет обратиться. Где ты найдешь спасение? В семье? Так ты семье давным-давно не нужен: ни Алле Семеновне, которая слушает только Лилию и постоянно ее боится; ни Додику, который думает только о себе и о карточных играх; ни жене Додика – Наде, которая живет в своем, отдельном от всех, мире, и которая занята исключительно только воспитанием своей дочери Юлии; ни Лилии, причем Лилии в наибольшей степени, так как ее мысли заняты только Геной Досовицким.

– Господи! Как же много и как откровенно я ему все рассказал! – подумал я. – Да… Не зря говорят: «Не делись самым сокровенным – потом это же против тебя и обернется».

Но не делиться я не мог. Что радостное, что неприятное – и то, и другое в равной степени рвало душу, и я не мог держать это в себе, надо было выговориться. И я садился в свой автомобиль и ехал из Измайлово в Медведково. Я всегда ехал по МКАДу (Московской кольцевой автомобильной дороге) – дороге смерти, как ее тогда называли. А называли ее так потому, что она была очень узкой – всего две полосы в одну сторону, плохого качества, не освещена и имела высокий процент аварийности. Зато это была самая короткая и без светофоров дорога к Сергеевичу, да и в Бибирево к Жене Васильеву – тоже…

Приезжая к Сергеевичу, я шел в его комнату, просил его включить какую-нибудь любимую мою грампластинку или магнитофонную запись (это вместо рюмки водки или коньяка – как допинг); садился в кресло и начинал изливать душу. Излияние души всегда происходило очно и всегда «с глазу на глаз».

Тогда я был еще мобильный молодой человек и мог обойтись даже, без автомобиля, прибывая на условленное место встречи практически в любую точку города Москвы.

– Но есть еще Лев Давидович – тесть, который очень неплохо ко мне относится, – еще пытался я возражать.

– Командир! Льву Давидовичу Лилия – родная дочь, а ты кто такой для него? – спросил Сергеевич.

– Как кто? Зять! – с искренней гордостью ответил я.

– В том-то и дело, что зять...

Наступила долгая тяжелая пауза. О чем в это время думал Сергеевич я не знаю, а вот я думал над словом зять.

Неожиданно Сергеевич начал медленно подниматься со скамейки. Встал и сказал мне прямо в лицо:

– Варшанинский! Если ты уедешь – ты мне не друг…

– Зачем же так категорично? – попытался возразить я.

– Я сказал! – прозвучал громким эхом до боли знакомый голос.

Вот такой он, мой друг: сказал, как отрезал. 

Он вошел в жадно распахнутые двери вагона, двери с тем же шипением закрылись, и все тот же черный туннель поглотил голубой экспресс. Я сидел в растерянности и долго думал: почему Сергеевич так неожиданно и резко уехал, даже не попрощавшись со мной? Я думал о том, почему он в конце нашего разговора выбрал такую ультимативную форму? Главное: «Если ты уедешь – ты мне не друг…» А что меня ждет хорошего, если я останусь? Разве только наша дружба. А нашей дружбой стоило дорожить. Вспомнить хотя бы те моменты, когда Сергеевич приезжал ко мне домой, буквально вытаскивал меня из постели и вез под руку в училище, если я ленился или не хотел учиться. А сколько раз я попадал в дурные компании? Трудно сосчитать. И всегда на помощь приходил единственный друг! Он никогда ни с кем не дрался, не бросал вызов. Он просто уводил меня в сторону и действовал с помощью убеждений. Вот как-то умел он меня убедить практически в чем угодно, несмотря на то, что я считал себя умней его и, как теперь говорят: «продвинутее».

Насчет «умнее» – трудно ответить однозначно. Ведь если ты прочитал на пять книжек больше и в детства пишешь неуклюжие стихи, то это еще не свидетельствует о недосягаемой высоте твоего интеллекта. Что же касается «продвинутости», то я, совершенно того не сознавая, кичился в мыслях, а изредка и реально, не своим богатством. Я наивно полагал, то ли от незнания жизни, то ли от своей инфантильности в этом вопросе, то ли еще по какой-либо причине, что все, какое ни есть, богатство еврейской семьи – это и мое богатство тоже. Я так считал особенно после того, как наша семья через Первомайский райисполком города Москвы в обмен на две однокомнатные квартиры получила прекрасную, современной планировки, трехкомнатную квартиру в центре микрорайона Измайлово, рядом с метро «Первомайская».

Конечно же, я очень горько и жестоко ошибался относительно того, что еврейская семья, с которой я прожил девять лет, разделит со мной нажитое богатство, ну хотя бы его часть. Я убедился в этом через три месяца после развода. Но все это произошло потом – через пять лет со дня нашей с Сергеевичем встречи на станции метро «Площадь революции».

Ведь это же надо, выбрать станцию с таким символическим названием – «Площадь революции»?!

В этот день как бы происходила революция в наших дружеских отношениях, в наших душах, в наших мыслях. Конечно же, я думаю, что Сергеевич лукавил, когда говорил: «Если ты уедешь – ты мне не друг…» Нет! Он бы, естественно, помучил меня затяжным молчанием, потом оттаял бы и все стало бы на свои места – опять мы бы встречались, и я опять был бы с ним так откровенен, как ни с кем другим…

Лев Давидович Дудник – отец Лилии умер от второго инфаркта вскоре после нашей памятной встречи с Сергеевичем в метро. Мне было искренне жаль Льва Давидовича, который действительно, как мне тогда казалось, да и сейчас кажется (может быть, это мое заблуждение) хорошо ко мне относился. Со смертью главы семейства вопрос об эмиграции на несколько лет повис в воздухе, а потом и вовсе был снят. Похоронили Льва Давидовича на Востряковском кладбище. Сам я на кладбище в день похорон не ездил, а простился возле морга пятьдесят седьмой больницы. Когда умер Лев Давидович, в этой (нашей) еврейской семье все стало меняться в худшую для меня сторону и закончилось разводом с Лилией. Я, может быть, и дальше терпел бы Лилины связи на стороне (да терпел бы, так как сам уже начал изменять ей), если бы однажды она мне не сказала: «Вовик! Я знаю, что я порядочная сволочь, поэтому давай разведемся».

Я даже не пытался возражать и спокойно ответил: «Давай». Потом ее родственники неоднократно и лицемерно будут говорить мне: «Как же так? Надо было настаивать, надо было бороться за свое счастье!» Какая борьба? Какое счастье? Счастье, может быть, в том и состоит, что мы разводимся. Хватит. Наигрались в мужа и жену. В общем, от моего первого брака уже и ничего не осталось, разве только воспоминания, да и те теперь уже не всегда приятные. Правда, справедливости ради надо сказать Лилии большое спасибо за то, что подняла мой интеллектуальный уровень, но не назиданием, а личным примером. Она просто приучила меня любить чтение. Все же остальное: сложение стихов, сочинение музыки и песен, любовь к фортепиано и гитаре – извините, только мое. Все это я постигал и осваивал сам…

После расторжения моего первого брака Сергеевич вскоре сказал: «Запомни! Жениться надо только на представительнице своей нации, а все, что там говорят про удачные смешанные браки, – это сказки для таких, как ты. Вот тебе для начала первый и. надеюсь, памятный урок – девятилетний брак с Лилией».

Девять лет! Как это ничтожно мало и скоротечно!

Девять лет! Как же это много и как долго они тянутся…

– Какой же все-таки Сергеевич мудрый мужик, – подумал я с гордостью о своем друге и вспомнил о том, как в шестьдесят девятом году, ровно через год после смерти моей матери, отправил Сергеевичу письмо из Московского городского ортопедического госпиталя (МГОГа №4) номер четыре, куда меня «засунули» для прохождения курса оперативного лечения, назначенного мне профессором Гинзбургом Юрием Борисовичем. В письме этом сообщалось о моем житье-бытье в госпитале, а также я посылал, переписанный с обложки гибкой грампластинки текст эстрадной песенки, которая начинается словами: «Землю обмотали тоненькие нити, нити-параллели…» Кажется, эта песенка звучит в кинофильме «Семь стариков и одна девушка». Хорошая эстрадная песенка, а ее текст, как я сейчас помню, Сергеевич долгое время не мог найти. А тут мне представился такой случай. Почему бы его не использовать?

Я писал это письмо, закованный по самую грудь в гипс. Писал и между строчек видел своего хирурга (это был не первый хирург и не первая операция, если считать от самого далекого и глубокого детства) Валентину Михайловну Проворову. Операция, которую мне делала Валентина Михайловна, называлась «пан-ортродес правой ступни», то есть, проще говоря, разрезалась правая ступня и внутри нее переставлялись косточки таким образом, что ступня оказывалась замкнутой и уже не могла шевелиться ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. После операции я часа два отходил от общего, то есть под маской, наркоза. Придя в себя, откинул одеяло и увидел свою правую ногу в гипсе по самый пах. Гипс почти весь был темно-красного цвета. Я тогда очень испугался (точнее говоря, просто пришел в ужас) и срочно позвал медсестру. Она прибежала, увидела мой кровавый гипс, тоже испугалась и побежала за врачом. Валентина Михайловна пришла очень быстро. Она спокойно подошла к моей кровати, присела на ее краешек и тихо спросила: «Ну, Володя, как мы себя чувствуем? Что нас беспокоит?»

– Да вроде все нормально. Только вот я, наверное, много крови потерял.

– Крови ты потерял немного, – говорила Валентина Михайловна все также негромко. – Просто лангетка очень тонкая, вот тебе и кажется. А настоящий гипс мы тебе наложим через десять дней – после того, как снимем швы.

– А швы снимать – это больно? – робко спросил я.

– Да нет, только будет немного щипать, – ответила Валентина Михайловна.

Она говорила спокойно и убедительно, и я ей верил. Потом она ощупала мою ногу через лангетку (это полугипс) вокруг прооперированной ступни и сказала: «Все нормально». Она встала, еще раз посмотрела на мою ногу, о чем-то задумалась, а потом быстро вышла из палаты. Минут через пять вошла медсестра со шприцем в руках и сказала: «Варшанин, укольчик в руку!» Наверное, это был какой-то наркотик, потому что после «укольчика» я как-то сразу впал в забытье и мне вдруг показалось, что я совсем перестал чувствовать правую ногу. Потом появилось ощущение, что во мне что-то стало не так, что-то стало иначе, правая нога, как мне казалось, вообще не моя нога…

Мое письмо с текстом песенки и рассказом о моем госпитальном житье-бытье Сергеевич получил и, когда я вернулся в интернат, очень благодарил меня. Но это было позже, а перед этим заживали мои раны, и я успешно учился в седьмом классе. Почему-то самой нудной казалась мне тогда программа по русскому языку и литературе. Я ненавидел в то время повесть «Капитанская дочка», а вместе с ней ненавидел ее автора – Александра Сергеевича Пушкина и главных героев этой повести – Гринева, Машу, Швабрина и Пугачева. Позже, став уже повзрослее, я переосмыслил свое отношение к этому произведению и даже полюбил его. (Все-таки надо на протяжении всей своей жизни постоянно перечитывать произведения классической литературы!) Но тогда, заодно с произведением, его автором и персонажами я еще ненавидел учительницу, хотя она ни в чем не была виновата – просто она выполняла свою работу. А сейчас я думаю: «Что за дебилы сидят в Министерстве образования и составляют такие программы по русской литературе: в шестом классе – «Тарас Бульба» Н. В. Гоголя; в седьмом – «Капитанская дочка» А. С. Пушкина; в восьмом – «Мертвые души» Н. В. Гоголя. Да ребенок в таком возрасте не понимает половины художественного текста предлагаемых произведений. А непонимание рождает ненависть. Вот почему многие в школе не любят классику, и лишь немногие со временем ее перечитывают. Может быть, в Министерстве образования думают, что школьники все вундеркинды? Так это не соответствует истине! Кто-то из очень известных людей сказал: «Человечество достигнет такого высокого технического прогресса, что само себя уничтожит!» И с каждым десятилетием, к сожалению, эта мысль находит подтверждение. Изобрели калькулятор – дети разучились считать и письменно, и устно. А зачем? Меняй батарейки да нажимай на кнопки – машина все сделает. А появление компьютера в скором времени отучит людей писать и читать. Вот и вырастет поколение, которое не умеет ни писать, ни читать, ни считать, но зато умеет нажимать на клавиши и знает массу пустых, не приносящих пользы и не развивающих умственно компьютерных игр…

Как только мы закончили изучение «Капитанской дочки», мне назначили следующую операцию под названием «надмыщелковая остотомия». Вблизи колена ломалась бедренная кость и составлялась немного под другим углом – вот что это была за операция. Оперировать предстояло сразу обе ноги. На сей раз хирурги были другие – некие Берглезов и Штанько, что меня очень огорчило. После второй операции меня привезли в каком-то диком, чудовищном виде. На мне был гипс под названием «коксит» – это когда загипсованы обе ноги до самой груди и ноги фиксируются поперечной палкой. Вот в таком безобразном виде я пролежал, кажется, два месяца. Пролежал этот срок, можно сказать, мужественно, то есть не кряхтя и без стонов, неслышно поглощая боль. А боль была, и иногда даже невыносимая. Да это и немудрено. Как должен чувствовать себя человек, которому сломали кости, а потом составили их по-другому? Естественно, организм всячески сопротивляется: он не понимает того, что произошло; он не хочет, чтобы было так, как есть сейчас; он хочет, чтобы было так, как было раньше – четырнадцать лет назад, так, как он уже давно привык. Но постепенно сопротивление организма ослабевает, и он уже привыкает к своему новому положению и состоянию. На сломанной совсем недавно кости появляется мозоль, который крепчает с каждым днем (организм-то молодой!) Организму уже кажется, что так оно и должно быть! И вот уже через два дня с меня снимут этот жуткий гипсовый панцирь, вот только профессор посмотрит.

В тот день я каждую минуту смотрел на часы, с нетерпением ожидая начала обхода. Вот и появились люди в белых халатах. Профессор попросил мой рентгеновский снимок и, внимательно посмотрев на него, сказал:

– Так у него же неправильно срастается левая нога!

Тогда это прозвучало для меня, как смертный приговор…

– Не может быть Иосиф Моисеевич! – засуетились Берглезов и Штанько.

– Ну вот, посмотрите внимательнее на снимок, – спокойно сказал профессор.

– Да, действительно, вот здесь… – подтвердил Штанько.

– Операцию придется переделывать… – проговорил Иосиф Моисеевич с сожалением, а потом добавил: – Готовьте больного на послезавтра…

И вновь нескончаемый коридор-туннель, по которому дорога ведет в операционную. Каталка, на которой меня везут по кафельному полу, с жутким грохотом наматывает на свои колеса нескончаемые метры. Стены коридора-тоннеля тоже кафельные и создают эффект долгого эха. Грохот каталки, шум шагов, разговоры медсестер и нянечки, и все это подзвученное и усиленное кафельной акустикой создают невыносимое психологическое состояние. Во рту пересыхает от укола. Как же я раньше мог все это переносить: и дорогу до операционной, и сухость во рту, и ожидание начала операции? Наверное, я потому все это переносил, что было оно – все это, – впервые. Ну во второй раз, но не в третий же, да еще когда будут резать на том же месте, чтобы исправить свою ошибку, а может быть и халатность? А что? С этих сволочей в белых халатах станется! Издевались и экспериментировали над бедными, беззащитными детьми, как хотели. Мы были для этих сук подопытными кроликами. Мы ничего не понимали: что с нами делали и для чего.

Я перемещался лежа на каталке со скоростью примерно четыре километра в час и думал:

– Только бы не зарезали! Только бы не задохнуться под наркозом! Только бы вернуться в палату живым!..

А над туннелем, по которому меня везли, в это время весна вступала в свои права. Воздух становился каким-то особенным. Из набухших почек вот-вот должны были высунуться нежно-зеленые листики.

Птицы уже запели какие-то другие песни – более звонкие и с каким-то другими, обновленными что ли, интонациями. Впервые за мои четырнадцать лет возникло острое желание, даже не желание, а неудержимая потребность жить, жить и жить, ни на что не взирая.

Я вернулся в палату через три часа и – живым!

Меня очень аккуратно переложили с каталки на кровать, видимо боясь разбудить, и первое, о чем я подумал, когда окончательно проснулся, это то, что с сегодняшнего дня все советские врачи-ортопеды – мои кровные враги на всю жизнь. Вина их была определена мною в различной степени. Одни, такие, как Юрий Борисович Гинзбург, были виновны в том, что назначили мне этот дурацкий курс оперативного лечения. Ну что от него толку? Только то, что я мог ходить без аппаратов, но все равно же на костылях. А Гинзбург рассказывал мне сказки о том, что я брошу и аппараты, и костыли! Если бы мне дали право назначать смертную казнь, то Гинзбурга я казнил бы в первую очередь.

Вторые, такие, как Берглезов и Штанько, тоже виновны в том, что не умеют делать несложные, в общем-то, операции без брака. Этих двоих я бы тоже казнил! А вот Валентину Михайловну и Иосифа Моисеевича я бы не трогал.

Я вдруг почувствовал какое-то облегчение, словно только что казнил этих троих…

Вновь я был «по уши» в гипсе, с той лишь разницей на этот раз, что в левой ноге, в районе коленной чашечки, но не в ней самой, сквозь плоть самой ноги и толщу кости, были пробиты две длинные толстые спицы навстречу друг другу. Это давало много процентную гарантию того, что смещения не произойдет, и кости будут срастаться правильно. Средневековые инквизиторы могли бы позавидовать фантазиям и ухищрениям советских детских хирургов-ортопедов. Вот в такой жуткой позе с двумя спицами в левой ноге мне предстояло пролежать на спине полтора или два месяца.

Время, как известно, летит незаметно…

Недели через две мне сняли гипс на правой ноге. Пока не очень убедительная, но все же свобода. От одной только возможности нормально почесать правую ногу рукой, а не спицей или линейкой под гипсом, поднималось настроение. Вдобавок я (где ножом, где ножницами, где руками) отогнул все-таки часть гипса на животе и груди, и таким образом получил крохотную возможность хотя бы чуть-чуть присаживаться. Все и всё вокруг начали мне казаться добрее и лучше. Я вспомнил, как две недели назад плохо подумал о своей покойной матери в связи с ее согласием на мои операции, из-за чего я так долго и так много мучаюсь, и мне стало стыдно. Мне стало стыдно, когда я вспомнил о том, что в минуты наивысшей слабости я хотел покончить собой, но только не знал, как или чем это сделать. И тогда от бессилия беззвучно плакал, вернее, плакали одни глаза, потому что не было слышно ни рыданий, ни всхлипываний. И только одна мысль в эти минуты монотонно и с определенной периодичностью проносилась в моей голове:

– За что мне такие муки?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава восьмая

Учеба в Белорусском университете культуры протекала ровно и гладко. Первая установочная сессия, проходившая в сентябре девяносто второго года, на которую я немного опоздал, подходила к концу. Наша группа № 14 (с каждым новым учебным годом к основному номеру добавлялась сотня, и выходило, например, к третьему курсу, уже группа № 314) уже познакомились с основными преподавателями: заведующим кафедрой «Режиссура массовых праздников и представлений» Гудом Петром Адамовичем, который преподавал у нас на первом курсе «Этнографию и фольклор»; заслуженным работником культуры, постановщиком многих праздников в Беларуси Черняк Юлией Моисеевной, которая вела у нас «Историю праздников», и в дальнейшем – «Сценарное мастерство»; преподавателем «Истории кино» и с другими.

Валерий Петрович Мороз, тот самый, который посоветовал мне для вступительных экзаменов по специальности выучить стихотворение, отрывок из прозы и обязательно – басню на белорусском языке, а также настоятельно рекомендовал захватить гитару, на первом курсе был художественным руководителем нашей группы. Занятия по его предмету, то есть по основному, «режиссуре», выпадали (ну, так составили расписание) на две последние или на одну последнюю пару, то есть либо они начинались в девятнадцать часов, либо без двадцати девять вечера. И так почти каждый день. Заканчивались эти занятия, как правило, в половине двенадцатого ночи. Уже давно разошлись по домам все остальные преподаватели и заведующие кафедрами, уборщицы, технические службы; давно отключены все четыре институтских лифта, а наша сто четырнадцатая группа только сейчас не спеша спускается с седьмого этажа…

Я познакомился с однокурсниками очень быстро. Моими приятелями стали Эдуард Сергиеня и Сережа Бычок. Впрочем, со всеми наладились хорошие отношения. Да и как же иначе? Ведь все они, практически без исключения, потом будут участвовать в постановке моего дипломного спектакля.

Я был самым старшим остальных и поэтому меня, наверное, воспринимали, как человека мудрого, знающего как и где…

Водку с ребятами я не пил, так как все время был за рулем.  

Валерию Петровичу Морозу помогали в преподавании Нина Викторовна, которая вела «Мастерство актера», и Александр Георгиевич, который преподавал «Постановку обрядов». Каждый из преподавательского триумвирата был на своем месте: Нина Викторовна выполняла (точнее, выполняли мы, а она нами руководила) упражнения по перевоплощению. К примеру, она предлагала изобразить то или иное животное, причем, если предлагалось изобразить волка, то очень скоро, буквально минут через пять, необходимо было изобразить контрастного волку зайца.

Эти-то пять минут, а может быть, и меньше, давались на то, чтобы осмыслить то, что предстояло изображать.

Другое упражнение, на тренировку внимания и памяти, заключалось в том, что каждый из присутствующих произносил какое-то слово. Если первые могли произносить какие-то отвлеченные слова, то последние участники игры должны были подбирать слова, которые более или менее выстраивали связный сюжет импровизированного рассказа. Труднее всех приходилось последним: им надо было запомнить и повторить вслух всю ту информацию, которую они услышали от предыдущих и после этого придумать слова, логически завершающие весь рассказ.

Если группа состоит из тридцати человек, то нетрудно представить, каково пришлось номерам с двадцать пятого по тридцатый. Да еще когда в группе, где люди едва знакомы друг с другом, и каждый старается быть оригинальнее другого. Трудно! Очень трудно!

Александр Георгиевич Федотов в основном рассказывал о формах проведения того или иного праздника и о том, как он логически выходил на эти формы, и какие могли быть последствия. Иными словами, он разбирал каждый праздник по косточкам. Он рассказал о том, как однажды ему поручили провести праздник, посвященный юбилею какого-то района города Минска; как он долго мучился, придумывая идею праздника; как он, наконец, придумал: решить идею праздника через призму и тему семьи; и как идея эта оказалась очень удачной и успешной.

С Александром Георгиевичем я подружился, но ровно настолько, насколько может подружиться студент с преподавателем. Я подарил ему два коллективных поэтических сборника, куда были включены мои стихи, а через пять лет с момента дарения мы больше практически не виделись и не общались, как, впрочем, и с подавляющим большинством преподавателей университета культуры.

Нина Викторовна и Александр Георгиевич как бы «разогревали» нас перед занятием с Валерием Петровичем, который был для всей нашей группы и мэтром, и авторитетом. Как только он начинал говорить, все тут же умолкали и внимательно слушали. Говорить Валерий Петрович мог часами. Он говорил спокойно, неторопливо и негромко. Поскольку он обычно по-актерски обыгрывал то, о чём рассказывал, то иногда вскакивал или переходил на крик, так захватывали его эмоции.

Валерий Петрович с восхищением рассказывал об Андрее Тарковском, о режиссере, который создал фильм «Бал» и о системе К. С. Станиславского. Он искренне преклонялся перед Этере Скола, который сумел без единого слова и только при помощи музыки и танцев рассказать зрителям о радостях и переживаниях, об удачах и поражениях, о борьбе, ненависти и любви нескольких поколений. Он очень часто приводил нам в пример этот фильм, как один из эталонов образного решения той или иной творческой задачи.

Валерий Петрович еще на установочной сессии дал нам задание: хотя бы ознакомиться с системой Станиславского. Благодаря Александру Викентьевичу Шатило, тогдашнему главному инженеру РЦДИ «Инвацентр», книгу эту мне удалось тогда достать. Очень внимательно прочитал её и сразу же законспектировал. С самого начала обучения в институте завёл хорошую привычку: хранить все без исключения конспекты и по всем без исключения предметам – вдруг когда-нибудь пригодится. И многие конспекты действительно пригодились.

Мой конспект книги Станиславского назывался «Мастерство актера». Конспект получился совсем небольшой, всего лишь тридцать пять страниц рукописного текста, то есть даже чуть меньше половины полуобщей тетради. На первой странице я аккуратно вывел чернилами синего цвета: «К. С. Станиславский «Работа актера над собой» и подчеркнул все это тремя чертами. Далее написал: «Если бы…», «Предлагаемые обстоятельства» и подчеркнул это уже двумя красными чертами. Всего получилось восемь глав или разделов, среди которых имелись такие, как: «Воображение. Видения», «Сценическое внимание», «Чувство правды и вера», «Сверхзадача. Сквозное действие». Создавать этот конспект было довольно трудно, так как всё в этой книге казалось интересным и главным. А выбирать надо было. Ну не переписывать же подряд всю книгу!

Итак, первая часть книги Станиславского «Работа актера над собой» была добросовестно законспектирована.

Валерий Петрович начал занятие с того, что объявил: «Где-то в аудитории спрятана бомба и через две минуты она должна взорваться. Да еще, как назло, кто-то запер снаружи дверь на ключ. Спастись уже никто не сумеет и не успеет».

Так начиналась новая тема наших занятий, которая называлась «Предлагаемые обстоятельства».

Валерий Петрович видимо хотел этим экстримом заставить работать двигатели психической жизни или, говоря проще, разбередить душу. Кажется, ему это удалось. Мы приняли условия предложенной игры. Мы поверили нашему преподавателю. Ребята тут же бросились к окнам, благо их было в аудитории аж четыре, и быстро начали их открывать. Несколько девушек как бы плакали в последний раз. Большинство же студентов, в том числе и я, пребывали в растерянности.

– Меня сейчас интересует: кто из вас и о чем в этот момент думает? – спросил Валерий Петрович.

И вот тут студенты загалдели, перебивая друг друга. Конечно, в данном случае палитра мыслей была намного шире палитры действий, которая ограничивалась подходом к окну, плачем и растерянностью. А вообще, по прошествии уже десяти лет, прихожу к выводу, что предлагаемые обстоятельства были выбраны не самые удачные. И хотя я на тот момент и имел конспект первой части книги К. С. Станиславского «Работа актера над собой», примкнул к той группе студентов, которая испытала растерянность.

Однажды на одном из занятий Валерий Петрович предложил нам немного пофантазировать, поиграть со словами: «метла», «фуражка» и «комета» – сочинить такую миниатюрную пьесу, что ли. Через два дня группа номер сто четырнадцать представила свои творения. Предела фантазиям не было вообще… По поводу моего труда Валерий Петрович сказал, что у меня преобладают прилагательные.

– Это сплошная литература, но никак не драматургия, – говорил он.

Тогда я сделал, может быть, один из главных для себя выводов: «Драматургия – это, прежде всего действия или поступки, а они, в свою очередь, обозначаются глаголами» Тут же вспомнил, что когда читал какие-нибудь пьесы, то обнаруживал примерно такой текст: «Погодин проходит через всю комнату к окну. Садится за стол возле окна. Резко хватает со стола газету и бегло читает. Находит нужную статью.

Погодин: (обращаясь к Наташе и Петру; с истерикой в голосе)

– Нет. Вы только посмотрите гадость какая! Да как этот Семицветов смеет судить о людях? А сам то он, что в этой жизни сделал?

Наташа: (подбегает к Погодину, гладит его по руке)

– Успокойся, Андрюша… Не надо… Ради Бога…»

Поняв примерно что же такое драматургия, мне предстояло под чутким и пристальным наблюдением преподавательницы по имени Ирина Николаевна Горонец, которая вела у нас на первом курсе «Сценарное мастерство» до Юлии Моисеевны Черняк, познавать азы и секреты сценарного мастерства.

Мы встретились с Ириной Николаевной в вестибюле первого этажа института, и она, будто знала меня сотню лет, сразу в упор, с трудом останавливая свой бег, спросила:

– Вы мне ничего сказать не хотите?

Ирина Николаевна была молода и хороша собою.

Я быстро и оценивающе оглядел ее с ног до головы и торжественно произнес:

– А!.. Добрый день!

– Пойдемте со мной, наверх, – сказала она и поспешила к лифтам.

Мы поднялись на седьмой этаж, прошли метров двадцать пять по коридору и, только когда вошли в аудиторию под названием «стекляшка» (из-за того, что одна стена этой комнаты была выложена прямоугольниками из толстого стекла), где уже сидели несколько студентов, я понял, что это преподавательница… Вот только преподавательница чего?

– Так… Это у нас Варшанин Владимир Николаевич. А я – Ирина Николаевна Горонец. Буду вести у вас «Сценарное мастерство».

После короткой паузы она спросила:

– Какие Вы писали сценарии? На какие темы? В связи с какими событиями?

Я рассказал про свои сценарии: новогодний и дня авторской песни. Ирина Николаевна сказала, что все это не то и предложила инсценировать один из рассказов Тэффи.

– Перед тем, как приступать к работе над инсценировкой, внимательно два или три раза прочтите весь текст рассказа, – давала она свои наставления.

 Затем продолжила:

– Распределите весь текст между очевидными персонажами. Если это необходимо, очень мягко, не посягая на авторский текст и ни в коем случае не исправляя его, введите свои дополнительные персонажи. Описания природы, местности, погоды, дома или чего-либо еще можно вложить в уста как главных персонажей, так и введенных дополнительно.

Я попробовал строго придерживаться рекомендаций Ирины Николаевны и действительно получилось очень симпатично. Когда сдавал свою работу, она внимательно прочитала инсценировку и сказала:

– Отлично! Я буду рекомендовать эту вещь студентам дневного отделения к постановке.

Я, признаться, был очень доволен такой оценкой своего труда.

В это же время ко мне обратился студент из нашей группы с просьбой сделать инсценировку рассказа А. П. Чехова «Спать хочется» Я сделал и тоже, по-моему, неплохо. Студента этого в итоге отчислили после первого курса, а про инсценировку рассказа «Спать хочется» я и вовсе забыл. А вспомнил о ней лишь в девяносто третьем году, когда проводился Второй Белорусский республиканский фестиваль искусств инвалидов под девизом «Творчество – путь к себе!» Этот фестиваль проходил тоже осенью на спортивной базе «Стайки», которая расположена в пятнадцати-двадцати километрах от Минска, если ехать по Могилевскому шоссе. Но об этом более подробно будет рассказано немного позже.

Занятия с Ниной Викторовной по перевоплощению в различных животных не прошли даром, так за полтора месяца до окончания первого курса наша группа получила задание: поставить шоу, в котором все роли исполняли бы животные. Шоу должно было длиться не менее полутора часов. Валерий Петрович разъяснил нам, что в данном конкретном случае разрешается использовать все мыслимые и немыслимые театральные приемы и формы. Работа закипела практически сразу. Нам всем очень хотелось порадовать Валерия Петровича и вместе с тем удивить его. Я и Артем (сейчас и не вспомню его фамилию) были назначены разработчиками сценария и постановщиками. Обычно репетировали после основных занятий. Почти вся группа находилась в состоянии сладостной эйфории, связанной, очевидно, с удачным (с первого раза) поступлением в высшее учебное заведение, и поэтому никаких проблем, связанных с тем, чтобы задержаться после лекций еще на пару часов не возникало вообще.

Почему же нас с Артемом выбрал Валерий Петрович разработчиками сценария и постановщиками? Не знаю.

Думаю, однако, что в нас педагог увидел людей более серьезных и ответственных, нежели остальные студенты группы. С одной стороны это польстило, но с другой – совсем не обрадовало, так как на наши с Артемом плечи и совесть ложился нелегкий груз ответственности за всё шоу в целом; а это и актёры, и свет, и костюмы, и музыка, и художественное оформление и многое другое. Сейчас я даже, пожалуй, и не вспомню, о чем было наше шоу. Помню только некоторых его персонажей. Ребята так хорошо и ответственно играли, так вжились в свои роли, что до самого конца обучения некоторых из них за глаза звали не по имени, а по роли, которую человек исполнял в нашем шоу. Например, говорили:

– Ты не видел куда пошла лошадка?

или:

– А где наша курица?

– Сидит в читальном зале!

Конечно, человеку, слышавшему такое общение со стороны, оно могло показаться более чем странным, но вся наша группа прекрасно понимала о ком идет речь.

По форме наше шоу скорее напоминало домашнее задание в КВН, но все мы были тогда молоды и неопытны, даже я – самый старший в группе. Некоторые ребята впоследствии, с легкой руки Сережи Усова, так и называли меня – «Дядька».

Заканчивалось наше шоу финальной песней, которая представляла собой переделку только текста известной песни Александра Дольского «Господа офицеры!», а мелодию мы оставили без изменения. Начиналась наша песня словами: «Господа режиссеры! Нам не страшно, ах нет…» Далее шел зарифмованный текст благодарности педагогам за режиссерскую науку. И уже на самой коде к столу, за которым во время показа шоу сидели три наших преподавателя (Валерий Петрович, Нина Викторовна и Александр Георгиевич) стремительно подлетали трое студентов и вручали каждому по букету цветов под горячие аплодисменты всех присутствующих в аудитории.

В нашем шоу было очень много живой музыки, которую исполняла на пианино какая-то девушка, прекратившая свое дальнейшее обучение в институте сразу же после первого курса по неизвестным причинам.

Педагоги отметили высокую музыкальность нашего шоу!

После коды и долгих аплодисментов минут через десять начался «разбор полетов», то есть обсуждение того, что было увидено и услышано здесь, в этой аудитории. Разбиралось все досконально: и качество сценария, и ошибки в постановке, и движения актеров, и хореография и диалоги. Валерий Петрович говорил минут сорок, но делал это как-то очень по-доброму, хотя и никого не хвалил. В каждом его слове чувствовалось мастерство и опыт педагога. Мы тогда еще не знали, даже не предполагали, что это наше первое и последнее обсуждение и что, начиная со второго курса, мы не будем встречаться ни с Ниной Викторовной, ни с Александром Георгиевичем, ни с Валерием Петровичем.

По просьбе преподавателей староста группы собрал все зачетные книжки и положил их на стол.

Валерий Петрович не спеша брал их по одной, зачитывал фамилию и имя, что-то коротко комментировал, а потом делал запись в зачетной книжке.

Вот и дошла очередь до меня… Вот и все! Вот и сдал экзамен по режиссуре, последний на первом курсе.

Впереди второй курс!

Я успешно перешел на второй курс, то есть без каких бы то ни было задолженностей («хвостов»). Несколько человек из группы после окончания первого курса по различным причинам забрали из института документы. Я жалел этих людей и вместе с тем осуждал их. Думал про себя:

– Как же так можно? Выдержать конкурс, сдать вступительные экзамены, отучиться один курс и потом вдруг все сразу бросить? Неужели ничего не жалко?

Однако я не учитывал того, что все рассуждения шли с позиции человека тридцативосьмилетнего, которому есть что терять, и для которого каждый новый год жизни чрезвычайно важен. А им, молодым, терять пока нечего, ещё поступят, ещё выучатся…

Существовал в моих рассуждениях еще один момент. Я думал: «Вот, только познакомился с человеком, можно сказать, узнал его немного ближе, а он уже уходит».

Поскольку учеба была заочной, то география нашей группы была представлена довольно широко. Были девушки и юноши из Орши, Могилева, Молодечно, Гродно, Бобруйска, Гомеля. Но преимущественно, конечно же, из Минска.

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20