страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

Валерия Семеновна была очень грамотная и начитанная женщина, кроме того, от нее веяло неподдельной интеллигентностью. Она впервые познакомила меня с художниками Эпохи Возрождения, она открыла мне биографию и поэзию Александра Блока с совсем иной стороны, наконец, она открыла мне театр драмы и комедии на Таганке, когда главным режиссером был Юрий Петрович Любимов, на свои деньги покупая билеты в этот театр. Благодаря Валерии Семеновне я посмотрел спектакли «Мать», «Добрый человек из Сезуана», «Послушайте», «Павшие и живые». Это невероятно, но я видел живого Владимира Семеновича Высоцкого с четвертого ряда партера. Я тогда и не подозревал, как это все было важно для меня. Я не знал о том, что все увиденное, услышанное и прочитанное устойчиво откладывается в моей молодой памяти. Валерия Семеновна появилась в моей жизни несколько поздновато. Я уже успел изрядно засорить свою голову разным хламом из коммунистической пропаганды, но одновременно с этим, благодаря Володе Волкову, который учился в параллельном классе, в четырнадцать лет я уже читал полу запрещенного Бориса Леонидовича Пастернака. К пятнадцати годам, благодаря тому же Володе Волкову, я узнал о Марине Ивановне Цветаевой.

Володя Волков был умен не по годам, и за это, как мне кажется, его в классе недолюбливали, а порой провоцировали на драку. Володина мать была военным юристом и работала в поселке Верхнеднепровский Смоленской области. Жила она без мужа, а значит, Володя рос без отца. Это была одна из разновидностей неблагополучной семьи, и Володя Волков был зачислен в состав так называемой «Воскресной группы». В эту группу, состоящую из детей из неблагополучных семей, и функционирующую только в субботу и воскресенье, кроме нас с Володей Волковым, входили еще несколько мальчиков и девочек.

Это была хорошая группа! Собранные из разных классов, разного возраста (разница в возрасте была и не особенно большая – максимум пять лет), мы становились на эти два дня одной дружной семьей со своими общими привычками и интересами. Каждый из нас, тем не менее, занимался, чем хотел. Большая часть детей шла на прогулку в лес или смотреть телевизор – в зависимости от погоды. Когда же по телевизору совсем нечего было смотреть, а чаще всего именно так и бывало, дети разбредались по своим классам или другим помещениям, и там занимались любимым делом. Гена Лебедев, имевший ключи от радиоузла и от лаборантской комнаты кабинета физики, целыми днями пропадал там. Он что-то паял, изобретал, испытывал и пробовал.

Нина Мордовская могла часами слушать в своем классе пластинки на проигрывателе.

Володя Волков уединялся в актовом зале и подолгу что-то бренчал на пианино (именно «бренчал», я только сейчас это понял).

Ну а я спускался в подвал, в свою любимую студию, где создавалась радиогазета «На школьной волне».

Студия представляла собой небольшую комнату, бывшую душевую, рассчитанную на четырех человек. Душевые кабинки были завешаны длинной черной плотной тканью и по своему назначению не использовались. Напротив кабинок по всей длине кафельной стены стояли два письменных стола, на которых размещались магнитофон «Днiпро», проигрыватель и трех программный радиоприемник «Аврора».

Один из письменных столов назывался «операторским». На нем стояла вся радиоаппаратура, и за ним работал звукооператор (тогда мы не говорили «звукооператор», а говорили, просто, «оператор») Витя Кирюхин. Витя в свои еще юные годы очень неплохо разбирался в радиоаппаратуре. Он постоянно читал журнал «Радио» и был настройщиком звука в вокально-инструментальном ансамбле «Атланты», созданном в нашем восьмом «Б» классе в семидесятом году. В этом же ансамбле Виктор Васильевич Кирюхин играл на ритм гитаре. После окончания неполной средней школы, то есть восьми классов, Витя поступил в Московский радио аппаратостроительный техникум (МРАСТ), по окончании которого стал работать телевизионным мастером.

Другой письменный стол, стоявший торцом вплотную к первому, был «редакторским». На нем располагался микрофон, в который наговаривались все тексты выпусков радио газеты. На этом же столе лежали катушки с чистыми магнитными лентами. Также здесь лежало множество различных бумаг, в основном с планами и текстами будущих передач. За этим столом, в основном, сидел я. В этой комнате мы с Витей никогда не курили, так как прекрасно понимали, что достаточно будет двух затяжек, чтобы задохнуться. Витя Кирюхин был, пожалуй, единственным человеком, кто более или менее на первых порах просветил меня в зарубежной эстрадной музыке, давая мне возможность прослушать по телефону ту или иную иностранную группу. А так как у меня телефона не было до двадцати одного года, я был вынужден ездить из поселка строителей (или со Старо каширского шоссе) до метро «Добрынинская», потому что там на площади стоял огромный ряд из двадцати телефонов-автоматов, а над ним красовался огромный плакат: «Мы строим коммунизм!» Коммунизма мы с тех пор, конечно же, не построили, и позорный этот плакат наверняка уже сняли…

Подойдя к ряду телефонов-автоматов, я выбирал середину и застревал в ней часа на два – два с половиной. За это время (как только ноги выдерживали?) я успевал позвонить Вите Кирюхину (поговорить с ним о том, о сем и послушать очередной диск), позвонить своей первой любви Тане Ивентьевой (ну здесь сплошная лирика: снился ли я тебе? что ты обо мне думаешь? а вот когда мы поженимся, мы сделаем то-то и то-то), наконец, позвонить своему другу Сергеевичу и договориться с ним о том, что мы будем делать в воскресенье. Звонить ездил по субботам. Наговорившись вдоволь, благо телефонов-автоматов было много и никто не мешал, еле доплетался до автобусной остановки, садился в автобус пятьдесят восьмого маршрута и возвращался домой.

Но все это будет потом, когда окончу школу, а пока я подросток четырнадцати лет и нахожусь в «Воскресной группе».

До окончания школы еще целых два года.

Спускаюсь в свою любимую студию, сажусь за операторский стол, готовлю магнитофон к записи. Через двадцать минут будут передавать радио спектакль «Простите нас» по одноименному рассказу Юрия Бондарева.

Записав этот радио спектакль, сходил за Володей Волковым и пригласил его на прослушивание. Мы слушали и, не сговариваясь, вслух и одновременно выражали свое восхищение и материалом, и игрой актеров.

Любовь к радио спектаклям зародилась во мне, можно сказать, с младенческого возраста. Мать моя, уходя на работу, оставляла еду, горшок и включенное радио, и невольно приходилось слушать все подряд, так как я не доставал до розетки, чтобы выключить «вещуна». Из всего звучащего особенно нравились передачи «Пионерская зорька», «Сказка за сказкой» (еще был жив Николай Владимирович Литвинов), эстрадные концерты (классическую музыку я тогда еще не любил и не понимал, но зато обожаю сейчас, как никогда и как никакую другую) и, конечно же, радио спектакли.

Я незаметно подрос, а заодно и научился читать. Теперь мог сам выключать радио, когда мне казалось, что передача неинтересная (особенно я не выносил передач политических) и вместо этого почитать книгу.

…Восхитившись прослушанным радио спектаклем, мы с Володей Волковым поднимались на третий этаж, в мой класс, то есть кабинет математики, и здесь начинался между нами поэтический конкурс.

Судьями поэтического конкурса были несколько человек из «Воскресной группы» и воспитательница. Поначалу Володя не умел писать стихов, и я выигрывал состязание. Но однажды настал его звездный час – жюри признало победу за ним!

Темы для стихотворных состязаний мы с Володей выбирали самые различные: и война, и подвиг Советского народа, и размышления о смысле жизни, и о музыке. Поэтические состязания проходили стабильно каждое воскресенье.

Вскоре весть о родившихся двух поэтах начала распространяться по всему интернату. Нас с Володей Волковым стали приглашать принимать участие во всех общешкольных мероприятиях в качестве поэтов, будь то какой-нибудь торжественный вечер, посвященный интернациональной дружбе, или первомайский огонек.

Прошло совсем немного времени, и нас с Володей пригласили в литературное объединение «Лестница» при Московском Дворце пионеров и школьников. Возглавлял это объединение Кантор Владимир Карлович. Это был молодой новатор с прогрессивными взглядами, который собрал и объединил около себя старшеклассников, пишущих стихи и прозу. Сейчас с гордостью вспоминаю, что в эту когорту входил и я. Наверное, были во мне какие-то задатки, если на первом же собеседовании Владимир Карлович отметил одно из самых неприметных (потому, что я старался всячески его скрывать от посторонних глаз) стихотворений как самое оригинальное. Мы с Володей Волковым опоздали к самому началу занятий студии. Ребята уже прочитали роман Юрия Карловича Олеши «Зависть» и бурно обсуждали его. Владимир Карлович учел это и специально для нас с Володей перестроил занятие таким образом, что студийцы начали обсуждать стихи друг друга, но нам он дал задание: обязательно прочитать этот роман и небольшую сказочку Михаила Булгакова под названием «Мастер и Маргарита». Разве мог я тогда предположить, что Владимир Карлович просто горько шутит (ведь в семидесятом году роман «Мастер и Маргарита» был запрещенным чтивом и достать его было большой проблемой)? Впервые я прочитал «Мастер и Маргарита» только в семьдесят седьмом году. Я был сильно потрясен, хотя еще многого в романе тогда не понял. Потом перечитывал эту вещь еще два или три раза и даже смотрел в театре на Таганке спектакль. Но все равно первое впечатление от книги осталось самым сильным и неповторимым.

«Зависть» Юрия Олеши я прочитал только в девяносто шестом году. Этот роман настолько захватил меня, что я сразу же сделал по нему инсценировку. Я надеялся, что при «Инвацентре» создастся театр инвалидов, и осуществит постановку спектакля «Заговор чувств», так называлась моя инсценировка. Но вместо этого…

Раздав нам задания, Владимир Карлович на следующее занятие не пришел, так как его увезла скорая помощь с аппендицитом. Пары недель мне вполне хватило, чтобы интерес к литературному объединению «Лестница» остыл. Я не пришел на одно занятие, потом на другое, а потом начал всячески себя оправдывать, думая про себя: «А зачем мне это нужно? Поэтом я становиться не собираюсь. Да и вообще далеко ездить на занятия…» А ездить было действительно далеко, но не трудно: сначала автобусом номер семьдесят пять до метро «Сокольники», далее на метро без всяких пересадок до станции «Ленинские горы» (сейчас Воробьевы горы), там на очень длинном эскалаторе подняться на сами Ленинские (Воробьевы) горы и, наконец, пройти метров четыреста до Дворца пионеров и школьников…

В семидесятом году весь советский народ, все прогрессивное человечество и вся мировая общественность широко и повсеместно отмечали столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. В нашем интернате среди множества праздничных мероприятий был проведен конкурс на лучшего чтеца произведений о В. И. Ленине. Победителями конкурса стали три человека, которых отправили на городской аналогичный конкурс, проходивший во Дворце пионеров и школьников. Для нас троих – Шуры Безродной, Володи Волкова и меня – интернат выделил автобус. Мы немного опоздали, конкурс был уже в самом разгаре. Перед выступлением режиссер нашего школьного театра Елена Павловна Борисенко дала нам несколько ценных советов и сказала, в какой последовательности мы должны выступать.

Первой вышла Шура Безродная и прочитала отрывок из романа Михайло Стельмаха «Правда и кривда», затем выступил я с отрывком из рассказа Саввы Дангулова «Через огонь» и завершил наши выступления Володя Волков стихотворением Александра Межирова «Коммунисты, вперед!» После его выступления у председателя жюри Лазаря Петрейко на глазах выступили слезы, и он с досадой, видимо, оттого, что до нашего появления все выступления были довольно слабыми, произнес: «Вот как надо читать!»

Мы возвращались победителями; Володя Волков, естественно, занял первое место, а мы с Шурой Безродной – вторые. Шура потом закончит какой-то театральный институт и уедет работать режиссером в свою родную Одессу…

Немного покупавшись в лучах собственной славы, мы начали постепенно успокаиваться.

Я переместил свои творческие силы и энергию на вокально-инструментальный ансамбль «Атланты». Мы готовили новую программу и репетировали почти ежедневно. Наш ансамбль состоял из четырех человек – меня, Сергеевича, Вити Кирюхина и Саши Шмидта. Сашу Шмидта мы взяли в состав ансамбля потому, что брать было больше некого, а ведь он не обладал ни музыкальным слухом, ни голосом. Однако я руководил этим коллективом…

Однажды среди бела дня мне вдруг сообщили, что меня ждут во Дворце пионеров и школьников в кружке художественного слова. Я долго размышлял – ехать или нет? Наконец, поехал, несмотря на назначенную репетицию ансамбля. Во Дворце пионеров занятие показалось мне довольно интересным: мы полтора часа выполняли самые разнообразные упражнения по развитию техники речи (или «разогревали» голосо-речевой аппарат), затем беседовали с писательницей Галиной Николаевой…

В интернат я вернулся около восьми часов вечера. Меня уже с нетерпением ждали участники ансамбля. Все. Сергеевич спокойно сказал:

– Варшанин, ты реши для себя окончательно – чем ты будешь заниматься? Поэзией, дикторством или музыкой?

– Действительно. А то мечешься из стороны в сторону, – подхватили почти одновременно Витя Кирюхин и Саша Шмидт уже с интонациями угрозы.

Нет, конечно, я их не боялся, но надо было уже действительно определиться.

– Дайте мне подумать до завтрашнего дня, – спокойно сказал я.

В ту ночь я очень долго не мог заснуть.

Я все думал, думал и думал…

Я смотрел на потолок, словно на экран, на котором сменяли друг друга картины прожитых дней и мгновений. Это было полноценное цветное, может быть, даже широкоформатное кино со звуком. Так уж вышло, что к кинематографу я был приучен с довольно раннего возраста. Кажется, уже лет с пяти мать брала меня на руки (почему-то детской коляской она никогда не пользовалась) и несла в кинотеатр. Первое время я ничего не мог понять. Я не мог понять, почему в этой большой комнате с колоннами так много народу? Для чего здесь так много стульев? Почему выключают свет? От непонимания возникал испуг, а от испуга я начинал плакать. Но плакал негромко и недолго, так как, почувствовав силу материнских рук, прижимавших меня к себе, и тепло материнского тела, я, незаметно для себя, обретал, вдруг, какую-то необъяснимую уверенность. Наверное, в тот момент подсознательно понимал, что мать ни за что, никогда и никому не даст меня в обиду. Так в моей жизни появился мой первый покровитель – родная мать.

С девяти лет я начал уже самостоятельно посещать кинотеатры и с жадностью смотрел все подряд, очень часто не все понимая. Уже к двенадцати годам, можно сказать, заделался матерым киноманом. Но однажды мою киноманскую спесь быстро сбили, задав во время очередного обсуждения какого-то, только что просмотренного кинофильма несколько вопросов: кто режиссер картины? кто оператор? кто исполнял главные роли? Этот урок сразу же пошел на пользу, и я уже стал более внимательно смотреть фильмы, а особенно – титры. Никак не давались мне иностранные имена, но постепенно я запомнил и их.

…И вот теперь потолочное кино, которое демонстрируется под сопение и храп девяти мальчиков…

– Хорошо им, спокойно. У них нет никаких проблем, вот они и дрыхнут, – думал я.

На потолке появилось изображение: большая комната Дворца пионеров, в которой находится двадцать старшеклассников. Все они громко и одновременно произносят одно и то же:

– Бык тупогуб, тупогубенький бычок, у быка бела губа была тупа. Оказывается – это упражнение для «разогрева» речевого аппарата. (Спустя много-много лет это упражнение очень пригодилось мне.) Потом в комнату вошла писательница Галина Николаева, которая написала роман «Жатва», и стала нас знакомить со своей новой сказкой со странным, как мне показалось, названием: «Йокало Майокало». Дети внимательно прослушали сказку, а потом начали живо ее обсуждать. После обсуждения начались дикторские пробы, то есть выходил юный чтец или чтица и пробовали прочесть эту сказку по заранее отпечатанному листу. Все это делалось для того, чтобы выбрать человека, который поедет на радио и запишет сказку. Мы с Володей Волковым не принимали участия в данном отборе, а только лишь наблюдали со стороны за происходящим. Почему-то именно это событие (хотя, какое это событие?) предстало тогда перед моим взором во всех подробностях.

Потом я увидел репетицию нашего ансамбля, и тоже во всех подробностях: вот Саша Шмидт неправильно взял ноту на бас гитаре, Витя Кирюхин вступил раньше времени, Сергеевич почему-то зазевался…

Третий и последний потолочный сюжет был о том, как я сочиняю стихотворение, вернее даже – текст будущей песни. Я как бы видел себя со стороны, наклонившегося над тетрадкой и тщетно пытающегося подобрать рифму к слову, пока не известно к какому именно, но твердо зная, что слово это должно обязательно присутствовать в стихотворении. Я мог даже назвать это слово. Так мне казалось. В конце концов, я просто утонул в своих мыслях и не заметил, как сознание выключилось, вернее, уснуло… И зачем только я попросил время на раздумье? Я же ничего не анализировал, не взвешивал, не продумывал… Полночи пролежал я, глядя в потолок, на картинки пережитых и еще не пережитых ситуаций, но выводов никаких не сделал… Выводы сделал очень быстро и неожиданно во время утреннего перекура, когда нас, учеников, после завтрака приглашают на получасовую прогулку перед началом уроков. Мы курили в одной из четырех беседок, находящейся немного в глубине примыкающего к интернату леса. Из этой беседки достаточно хорошо было видно, как к крыльцу-входу в здание интерната подъезжала какая-нибудь машина или автобус.

– Едут! – раздался чей-то крик.

Это автобус привез из Сокольников группу учителей.

Мы дружно и лихорадочно начали тушить сигареты.

– Я все решил. Я остаюсь с вами! – произнес я в это время торжественно и с отчаяньем.

«Вот и все. Вот и решился. А правильно ли я поступаю?» Мои мысли толпились; потом лихорадочно носились в голове; потом, каждая из них стремилась обогнать предыдущую; наконец, они все свалились в одну кучу, и у меня разболелась голова…

Итак, я проигнорировал карьеру чтеца, а значит, диктора и артиста, и – карьеру профессионального поэта.

Что касается первой карьеры, то я нисколько не жалею. Прожив на свете сорок восемь лет, познакомился с работой и бытом артистов. Не дай Бог! Да и вообще я боюсь даже развивать эту тему – так много в ней «подводных камней».

Относительно второй карьеры (стать профессиональным поэтом) могу сказать, что отчасти я занимаюсь этим – сочинением стихов, – вот уже на протяжении более двадцати семи лет. Правда, я поэт не профессиональный, а самодеятельный, ну в какой-то степени графоман, дилетант что ли, хотя у меня есть довольно много удачных поэтических находок… К тому же к трети своих так называемых стихов я сам придумал музыку… И потом, как сейчас, в наше время, отличить профессионального поэта от самодеятельного? Можно, мне так кажется, только различать хорошие стихи и плохие, да и то здесь на каждом шагу встречаются уж очень субъективные точки зрения. Это происходит потому, что уж очень разные уровни подготовки читателей. Но это уже целая теория, вникать в которую мы пока не будем. Так или иначе, я стал в итоге самодеятельным поющим поэтом или, красиво говоря, – бардом. Однако сам я до сих пор стесняюсь слова «бард» и предпочитаю называть себя автором – исполнителем песен. Долго и мучительно я шел к этому!..

Наш первый вокально-инструментальный ансамбль «Атланты», которым я руководил, прожил короткую, но довольно яркую жизнь. Ансамбль просуществовал всего лишь четыре года. За это время каждый из нас четверых чему-то учился и что-то осваивал: Витя Кирюхин изготовил три электрогитары и усилители к ним и вместе с этим освоил премудрости ритм-гитариста; Саша Шмидт также участвовал в процессе изготовления электрогитар и тоже осваивал премудрости, но только уже бас-гитариста; Сергеевич, как мог, (подсказать тогда было некому) осваивал мастерство эстрадного вокалиста (в то время можно было только подражать, либо копировать известных эстрадных исполнителей, благодаря грампластинкам или магнитофонным записям, так как нам, инвалидам, музыкальный институт имени Гнесиных был недоступен во всех смыслах) и барабанщика; я же занимался подбором репертуара, разработкой аранжировок (также используя грампластинки и магнитофонные записи), сочинением песен и русских текстов для песен иностранных, ну, и конечно же – изучением теории музыки, без которой, как позднее выяснилось, нельзя было сделать ни шагу…

Надо сказать, что нам повезло, так как мы с Витей Кирюхиным, будучи во главе школьной радиогазеты, имели постоянный доступ к проигрывателю и катушечному магнитофону. Кроме того, в нашем распоряжении была студия, в которой мы не только записывали выпуски радиогазеты, но и репетировали. У нас было очень много свободной магнитной ленты, на которую мы переписывали песни с грампластинок для разучивания. На эту ленту я также записывал по выходным дням понравившиеся радио спектакли. Мы не случайно переписывали все песни на магнитную ленту, потому что это очень удобно в работе: в любой момент можно остановить ленту или перемотать в нужное место. Скоро, однако, наша лафа закончилась, так как закончилось обучение в интернате, и мы разошлись в разные стороны: Витя Кирюхин поступил в Московский радио аппаратостроительный техникум; Саша Шмидт устроился на какой-то завод неподалеку от своего дома; а мы с Сергеевичем пошли учиться на бухгалтеров в профессионально-техническое училище №1 МосГорСО (Московское Городское Социальное Обеспечение).

Мы все четверо поначалу решили ансамбль не бросать, а периодически собираться у меня дома (жил я тогда в том самом бараке на сорок комнат) и репетировать.

Не могу объяснить, почему мы приняли такое решение: то ли сработало внезапно появившееся чувство ответственности за Судьбу детища, которое мы создали, то ли жалко было вложенного труда и стараний, то ли причиной тому была, возникшая привязанность друг к другу или еще что-то.

Собирались мы по воскресеньям, часам к десяти утра и репетировали часов по шесть-семь – до полного самозабвенья. Потом один из нас четверых шел в магазин, благо он находился недалеко, и покупал три-четыре бутылки крепленого вина, плавленые сырки и какие-нибудь консервы, в общем – полный «джентльменский набор» холостяков. Деньги на все это мы выкраивали со своих стипендий или пенсий. За время таких репетиций мы ухитрялись создать целую концертную программу, но показывать ее было негде и некому. Я безуспешно объехал несколько Дворцов культуры, предлагая услуги нашего ансамбля. Нам повезло всего лишь два раза, когда мы возили свои концертные программы на выпускные вечера в интернат, но вскоре и там появился свой новый ансамбль, и мы окончательно стали никому не нужны. Мы понимали, что неизбежно грядет время, когда придется расходиться, и мы разошлись – тихо, мирно, без скандалов. Мы понимали, что дальше уже ничего не будет: ни денег, ни гастролей, ни поклонников, ни славы, хотя обо всем этом каждый из нас тайно в душе мечтал, но никогда не говорил вслух. Расходились мы спокойно, без всяких торжественных прощаний. Каждый из нас взял свой инструмент и все те знания и опыт, который приобрел за время работы в ансамбле. Работая руководителем ансамбля, я приобрел опыт аранжировщика, сочинителя русских текстов для иностранных песен, опыт воспитателя и организатора масс.

Вообще по природе своей я человек очень щепетильный – до сих пор люблю, чтобы во всем у меня был полный порядок: в кассетах, книгах, бумагах и во многом другом. Откуда у меня появилась эта тяга к щепетильности – не знаю, но еще с детских школьных лет привык, чтобы все мои учебники и тетради были аккуратно сложены в одном месте. Я терпеть не мог каких-либо исправлений в тетради. Для меня лучше было вырвать из тетради страницу и переписать ее, нежели делать на ней какие-то исправления. Вот за все за это помимо других прозвищ или кличек я получил кличку «бухгалтер». Кличка эта оказалась настолько пророческой, что кардинально предопределила выбор моей будущей профессии. Бухгалтером я проработал в различных отраслях народного хозяйства (назовем это так) тринадцать лет.

Проявлял я свою щепетильность и в работе с вокально-инструментальным ансамблем «Атланты». Например и чаще всего, при разучивании новых песен: если кто-то из участников ансамбля неправильно взял аккорд или ноту баса, репетиция немедленно прерывалась. Однако чаще всего ребята не до конца выполняли все мои требования, и мне в душе было обидно.

– Для них же стараешься, а они будто не понимают, – часто брюзжал я мысленно.

Но вот все кончено! Мы расходимся… Теперь не будет никаких репетиций. Уже не надо будет сочинять русские тексты для иностранных песен.

По инерции я продолжал покупать нотные сборники «Песни радио и кино». Но делал я это уже для себя и для того, чтобы не потерять форму и быть более или менее в курсе некоторых новинок советской эстрады.

А вот об авторской песне я тогда вообще ничего не знал и не слышал, потому что никто ничего о ней не рассказывал. С этим жанром начал более подробно и серьезно знакомиться только с семьдесят девятого года, благодаря журналу «Клуб и художественная самодеятельность». А пока в моем творческом багаже имелись бардовские песни, которые перенял у Володи Харитонова с интернатовских времен.

Хотя наш ансамбль «Атланты» и распался, мы еще долгое дружили. Продолжалось это до тех пор, пока я не женился. С моей женитьбой все как-то враз оборвалось и куда-то исчезло. Во-первых, я на долгое время переехал на новое место жительства, в Измайлово (замечательный микрорайон Москвы) к жене (как говорят: «Пошел в примаки»). У меня появились новые товарищи. В основном это были одноклассники жены.

Другое дело, в которое я ушел с головой, – это освоение вождения автомобиля «Москвич-408Б». Автомобиль был полностью переоборудован на ручное управление. Поначалу у меня ничего не получалось, но с течением времени стали появляться навыки и опыт.

Первая жена, Лилия Львовна Дудник, была еврейкой, а значит и мои новые родственники были тоже евреями. Естественно, все моральные и духовные ценности были пересмотрены, и оказалось, что все самые лучшие и самые одаренные ученые, писатели, поэты, художники и музыканты(!) – это евреи. Я очень быстро и без труда в это поверил, так как впитывал в себя абсолютно все с жадностью губки. Мое объевреивание произошло мгновенно и незаметно.

Мне действительно нравились еврейские писатели, поэты, художники и музыканты. Нравятся они мне и сейчас. Среди них особенно: Борис Пастернак, Иосиф Бродский, Ромен Роллан, Владимир Спиваков, Святослав Рихтер, Артем Варгафтик, Исаак Левитан. Меня довольно часто, но не агрессивно упрекали в том, что у меня неважный эстетический вкус. Говорили примерно так:

– Как ты можешь это читать? (слушать?)

– А, что, по-моему хорошая книга! (музыка!) – недоумевал я.

– Да она не может быть хорошей.

– Почему?

– Да, потому, что она  еврейская!

После таких слов я надолго задумывался, копался в своей памяти, долго копался, и, наконец, находил то, что так долго искал. А находил ту главную мысль, уже давно и прочно засевшую во многих головах, что еврейская нация уже очень давно и прочно утвердилась в науке, в искусстве, в медицине, в торговле и во многих других жизненных сферах.

Когда я начал знакомиться с жанром авторской песни, то убедился, что здесь евреев «выше крыши». Однако это вовсе не стало поводом, чтобы прервать с авторской песней всяческие отношения. Наоборот, не обращая на этот факт внимания, я стал все глубже и глубже втягиваться в бардовское «болото» (в хорошем смысле). Для начала познакомился (на катушках, конечно) с творчеством Александра Аркадьевича Галича.

Первая жена, Лилия Львовна Дудник, жила в пятиэтажном доме из красного кирпича, построенном еще в пятидесятые годы. Дом этот еще почему-то называли «Сталинским», наверное, из-за высоких потолков в квартирах и очень толстых стен. Лилия жила на втором этаже в двухкомнатной квартире с матерью домохозяйкой и отцом – генеральным директором двух продовольственных магазинов. Был у Лилии еще родной брат по имени Давид, но все звали его Додик. Додик жил отдельно со своей семьей на другом конце Москвы.

В квартире у Лилии были три ценных для меня вещи: пианино, двухстворчатый книжный шкаф, все четыре полки которого были забиты книгами, и катушечный магнитофон «Астра». Таким образом, вопрос моего досуга был решен более чем положительно. Сначала я не мог насытиться пианино, играя по два-три часа в день; за это время я успевал что-нибудь сочинить и разучить. Практика игры на пианино очень пригодилась мне в дальнейшем, когда я руководил очередным пятым или шестым ансамблем и выполнял функции не гитариста, а пианиста.

Потом я брал из книжного шкафа (по совету Лилии или по собственному выбору) книгу и принимался жадно ее читать. Я благодарен Лилии за прочитанные книги, которые сделали меня мудрее и эрудированнее, и по сей день. Однако, как уже правильно кем-то замечено, – книги совсем не учат жизни!

Моя третья забава – магнитофон «Астра» – использовался довольно редко и то для того только, чтобы записать с телевизора какую-нибудь понравившуюся песню. Так, сразу же после моей женитьбы мы записали на магнитофон песни из кинофильмов «Тридцать первое июня» и «Ирония судьбы или с легким паром».

Лилия тоже была воспитанницей интерната номер тридцать один, поэтому у меня появились не только новые друзья – Лилины одноклассники, только из другой школы, – но и сохранились наши с ней старые интернатовские друзья, среди которых были Леша, который научил меня азам игры на гитаре, Женя Васильев – главный и единственный хранитель аудиозаписей моего творчества, мои одноклассники – Саша Андросов, Саша Шмидт, Витя Кирюхин и Женя Ильин – мой Сергеевич.

Первый год мы с Лилией жили несколько обособленно, не контактируя с интернатовскими. Причиной этому был, вероятно, последовавший сразу же после нашей с Лилией свадьбы, резонанс. Всколыхнулась, наверное, вся интернатовская общественность. Дети и педагоги, вероятно, очень возмущались и даже негодовали.

– Как же так, – говорили они, – Варшанин всегда любил Таню Ивентьеву и вдруг женится на Лилии Дудник, не иначе, как по расчету.

Надо сказать, что переубедить педагогический коллектив тридцать первого интерната было практически невозможно: уж если они уперлись в какую-то позицию или определили для себя какую-то точку зрения, то будут стоять на ней до конца. Объективно говоря, у коллектива были основания думать о браке по расчету, так как все до единого знали, что я из семьи неполной и неблагополучной. Если к этому факту добавить придуманные сплетни о том, что я выпиваю и очень часто меняю половых партнерш, то жених из меня получается незавидный и явно неудачный… Ко всему этому отец Лилии, Лев Давидович, явно выражал свои сомнения по поводу надвигающего брака. Он в частности говорил: «Он же русский (или по ихнему – «агой»), а все русские – антисемиты». На что Лилия отвечала: «Пап, он не такой, вот посмотришь…» Мать Лилии – Элла Самуиловна Евельсон, на русский манер ее называли Алла Семеновна, – без конца и без устали вытирала влажные от слез глаза. Прожившая всю свою жизнь, как за каменной стеной, за спиной своего мужа Льва Давидовича, она никогда не была способна принять серьезного глобального решения. А тут предстояло выдавать замуж любимую дочку, а это значит, что должна быть шикарная свадьба…

Что, впрочем, в итоге так и вышло!

По всему чувствовалось, что Алла Семеновна не хотела нашего с Лилией брака, но что-либо возразить дочери она не смела и боялась.

Честно говоря, я тоже не очень-то торопился вступать в брак, находя для этого весьма убедительные аргументы: неустроенность в жизни; отсутствие приличного профессионального образования (профессию «Бухгалтер бюджетного учета», полученную в Профессионально-техническом училище №1 МосГорСО, я считал несерьезной, несолидной, да и мало денежной); отсутствие каких-либо денежных сбережений.

– Вот, когда я поднакоплю деньжат, тогда и можно будет подумать о семье! – торжественно и с завидным постоянством произносил я.

– А, знаешь, Володь, ты никогда не накопишь денег! – ответила мне во время нашего визита к ней в Теплый Стан сестра Аллы Семеновны, Евгения Семеновна. И сама того не подозревая, она незаметно и ненавязчиво убедила меня в этом. И, словно почувствовав это, добавила:

– Вы уже взрослые люди и должны понимать, что Лев Давидович не вечен, а вам надо будет помочь на первых порах. Так что не затягивайте…

Нас с Лилией расписали двадцать второго ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года.

Через три дня после свадьбы был мой день рождения, который мы тоже отпраздновали. Мне исполнился двадцать один год! Алла Семеновна подарила мне очень приличную шестиструнную гитару. Теперь я уже занимался музыкой на двух инструментах: на фортепиано и гитаре. Правда, большее предпочтение отдавал все-таки гитаре.

Очень скоро все возмущения по поводу моей женитьбы на Лилии Дудник затихли и началась спокойная размеренная семейная жизнь, хотя, если быть до конца откровенным, не такая уж спокойная и не такая уж размеренная началась жизнь.

Лилия, будто предчувствуя недолговечность нашего брака, не стала брать мою фамилию, хотя по свидетельству многих людей, фамилия у меня довольно красивая – Варшанин. И потом, насколько я знаю, в подавляющем большинстве случаев при заключении брака жена берет фамилию мужа. Лилия осталась при своей фамилии. Это потом, спустя девять с лишним лет, она, выйдя замуж во второй раз, поменяет свою фамилию на Шарфнадель и уедет на постоянное жительство в Израиль.

А пока в доме номер один по улице Первомайской стали появляться в большом количестве различные друзья, в том числе интернатовские и тульские, и родственники. Все они, понятное дело, хотели получше меня узнать и рассмотреть повнимательнее «под микроскопом».

Узнали и рассмотрели…

Кажется, я произвел на них на всех благоприятное впечатление в большей степени потому, что был тогда немногословен. Алла Семеновна только ворчала по-стариковски о том, как ей надоели эти бесчисленные гости, за которыми нужно убирать и которым нужно подавать кушать.

Вскоре и этот период закончился и наступил новый – освоение мною управления автомобилем «Москвич-408Б» цвета «Кара-Кум» и государственным номером 98-00 ММО. Для этих целей был нанят частный преподаватель Анатолий Андреевич, который обязался за сто пятьдесят рублей в течение месяца обучить меня вождению.

Свое обещание он выполнил – уже к апрелю я мог самостоятельно ездить, а автомобиль был куплен в конце января, да еще половину февраля он «загорал» на автостоянке.

Во время моего обучения вождению мы частенько заезжали к Анатолию Андреевичу домой и слушали на магнитофоне Михаила Ножкина, который впечатлял меня гораздо меньше, чем Александр Аркадьевич Галич.

Мне повезло, что я осваивал вождение автомобиля на зимних скользких московских дорогах. Так что к экстремальным ситуациям я был приучен, можно сказать, сразу. Едва научившись ездить, хотелось объехать весь белый свет, но я с Лилией катался первое время только и строго по микрорайону «Измайлово», который был достаточно велик и постоянно готовил различные дорожные непредвиденные ситуации. (В общем – улица полна неожиданностей!) Где-то в апреле семьдесят шестого года я получил водительское удостоверение и тут же попробовал сунуться в центр Москвы. Получилось! Проехал без приключений! Осмелел еще больше и стал ездить уже по всей Москве. Бензин был тогда еще дешевый, и мы не ограничивали себя в поездках.

Одного только не сделал Анатолий Андреевич – не приучил меня как можно чаще заглядывать под капот автомобиля, то есть туда, где находится двигатель. А так – спасибо ему большое за науку! Во всяком случае тем, что научил вождению, он избавил меня от того, чтобы употреблять спиртные напитки. Очень часто бывало, что везешь всю семью – Аллу Семеновну, Льва Давидовича и Лилию – в гости (все они очень любили в выходные дни посещать своих бесчисленных родственников, а особенно – Алла Семеновна), а там уже не выпьешь, так как предстоит обратная дорога домой. Все мои функции во время поездок в гости сводились к тому, что я отвозил семью туда и обратно, развлекал своей игрой на гитаре и пением присутствующих. Либо пела Лилия, а я аккомпанировал (как правило, внимания хватало максимум на две песни), кушал банальные закуски и блюда… Это здесь в хлебосольной и щедрой Белоруссии и еду дадут с собой, и сто граммов, чтобы, вернувшись домой, человек мог бы расслабиться, а в Москве тогда такого даже и близко не было.

Вскоре после приобретенного опыта Московских городских поездок я начал потихонечку пробовать выезжать за город, потом мы доехали до Тулы, а потом – и до Евпатории.

И в Туле, и в Евпатории, и вообще везде гитара стала нашей постоянной спутницей и помощницей в создании определенного настроения.

Мы довольно часто с разными компаниями ездили по подмосковным лесам. Вскоре у нас появились новые приятели – выпускники Московского геологоразведочного института, которые сначала приглашали к себе домой, а потом – в лес на большой слет авторской песни. На тот момент я был более или менее подготовленным бардом. Под «подготовленным» имею в виду наличие хотя бы небольшого исполнительского репертуара, знание наиболее известных и популярных песен бардов, и – наличие нескольких своих песен, пусть даже написанных на стихи других поэтов. К моим песням, где я был только автором музыки (или только композитором), Лилия относилась индифферентно и никогда их не исполняла, даже не пыталась их разучить. Скажу больше: мне даже часто казалось, что Лилии мои песни вообще не нравились. Зато они, как тогда казалось, нравились Ларисе Ряпловой – одной из наших с Лилией общих подруг, бывшей воспитаннице санатория Министерства Обороны СССР, что в Евпатории. Во всяком случае, Лариса часто просила исполнить такие песни, как «Что делают шуты в своей стране?» на стихи Вячеслава Назарова, «Долговязый, бородатый, тонкорукий музыкант…» на стихи Петра Вегина.

Неужели эти песни действительно ей нравились?

А может быть, причина кроется в чем-то другом?

Сколько бесконечных вопросов ставит перед нами жизнь!

Лариса переехала жить в Москву из Загорска (теперешнего подмосковного Сергиева Посада), куда в свое время перебралась из города Фрунзе (нынешнего Бишкека). Всю свою жизнь Лариса мечтала перебраться в Москву, и вот, наконец-то, ее мечта осуществилась. Да и работу в Москве она нашла очень престижную (ну, это кому как!) – «телефон доверия». Работа очень напряженная и ответственная и располагалась в центре Москвы, совсем недалеко от Белорусского вокзала. Мне посчастливилось там побывать и выступить с сольным концертом. Психологи и психиатры приняли меня очень хорошо. Кроме этого концерта я очень часто вместе с Лилией бывал у Ларисы дома и всегда – непременно с гитарой. Иногда я приезжал и один, но всегда пел и очень много выпивал кофе. Лариса – страшная любительница крепкого кофе. Эту любовь она привила и мне, а я, в свою очередь, в дальнейшем и Зосе – моей теперешней жене.

Кроме двух упомянутых песен я сочинил музыку на стихи Семена Кирсанова (песня «Осень»), на стихи Хуана Боскана (песня «Охота»), на стихи Юлиуша Словацкого (песня «Тучи») и песню на стихи молодого поэта (его фамилию и имя сейчас и не помню) под названием по первой строчке «Как жутко одному в пустом унылом доме…» Это был восьмидесятый год, и с позиции нынешнего времени и уже зрелых лет песни эти были еще очень и очень слабенькие. Однако они были и пелись, причем довольно часто. Можно даже говорить о том, что в определенных и узких кругах слушателей эти песни были даже популярными… 

Итак, это был восьмидесятый год. В Москве проходили Олимпийские игры, и город наконец-то за огромный промежуток времени полноценно отдыхал от бесчисленной толпы колхозников, першихся со всех дыр Советского Союза. Москва на три недели стала закрытым городом, а это значило, что можно было спокойно ездить в метро, ходить по магазинам, посещать театры и концертные залы. И я, собственно говоря, это и делал – катался в метро, ходил по магазинам, посещал театры и концертные залы и пару раз даже прокатился на теплоходе по каналу имени Москвы с Сергеевичем.

За год до Олимпиады после пятилетнего перерыва с момента распада нашего первого вокально-инструментального ансамбля «Атланты» возобновились тесные и дружеские отношения с Сергеевичем. Нет, мы вовсе не ссорились, просто я с головой ушел в семейную жизнь, сильно увлекся автомобилем и новыми приятелями. Увлекся настолько, что просто-напросто забыл позвонить старому доброму другу. Забыл позвонить один раз, другой, ну, а потом пауза затянулась на очень долгий срок…

А в это время в семье Дудник (не Варшанина) шла усиленная подготовка к эмиграции в США. Интенсивно изучался английский язык, ежедневно слушался «Голос Америки», а потом шло оживленное обсуждение красивой и сладкой заграничной жизни. Уже уехали за границу на постоянное жительство две племянницы Льва Давидовича – Лилия и Марина – обе пианистки, закончившие Московскую консерваторию имени Петра Ильича Чайковского и их мужья: Борис (певец) и Леонид (дирижер). (Однажды я был на концерте в Доме ученых. Тогда любительский симфонический оркестр, большей частью состоявший из ученых, исполнял пятую симфонию Людвига Ван Бетховена. Дирижировал оркестром Леонид, муж Марины. Помню, концерт мне очень понравился. Может быть, потому, что я никогда не бывал на подобных концертах, и присущий дух, атмосфера и обстановка пленили меня.) Племянницы Льва Давидовича писали своим матери и отцу, остававшимся пока в Москве, о том, что «в Америке жить очень хорошо, но без языка там делать нечего». 

Подготовка к отъезду за пределы Советского Союза была в полном разгаре. Заполнялись бесконечные анкеты. Потом Алла Семеновна везла эти анкеты в какие-то учреждения, где эти анкеты проверяли и перепроверяли сотни раз. Потом эти же анкеты перепечатывались на машинке и опять проверялись. Усиленно изучался английский язык, который у нас с Додиком шел почему-то туго.

Наконец все было готово. Документы, знание нескольких необходимых английских фраз; закуплены русские сувениры – палехские шкатулки и гжельская посуда.

Я позвонил Сергеевичу и назначил встречу в метро, чтобы сообщить ему о своем отъезде и в последний раз взглянуть на своего друга.

Мы встретились на станции «Площадь революции», и это было по-своему символично. По всему периметру вестибюля станции молча стояли огромные бронзовые статуи борцов за светлое будущее советских людей. Статуи эти, как мне казалось, принимали порой самые немыслимые позы, но все они, конечно, осуждали мой поступок: и матрос, перепоясанный накрест пулеметной лентой, и комсомолка, голова которой была повязана бронзовой косынкой, и крестьянин, тащивший за собой пулемет…

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20