страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

В самом деле, раньше Лена была мне нужна для участия в различных мероприятиях: в фестивале искусств инвалидов, проходившем в девяносто третьем году в Стайках; в фестивале авторской песни «Осенний марафон», проходившем в девяносто четвертом году в РЦДИ «Инвацентр»; в презентации моей первой сольной авторской кассеты под названием «Точки, черточки Судьбы…», проходившей в девяносто девятом году также в РЦДИ «Инвацентр». А теперь настало то жуткое время, когда авторская песня стала не нужна Белорусскому обществу инвалидов, да и не только ему… Авторская песня и раньше-то особой популярностью не пользовалась, а уж сейчас, тем более. Однако есть еще люди, в их числе и я, которые, если не совершают переворотов и революций, то хотя бы в меру своих сил не дают забывать о том, что в искусстве пока еще существует такой жанр – АВТОРСКАЯ ПЕСНЯ. Правда, Михаил Щербаков усомнился в состоятельности термина: авторская песня. Хорошо! Пусть будет самодеятельная песня. А песня, как известно, исторически является одним из видов устного народного творчества…

Вторая причина, по которой я не общаюсь с Леной Казанцевой по телефону, – это ее постоянное отсутствие дома, а вернее сказать, ее постоянное пребывание в Москве…

Но впрочем, дело даже не в том, общаемся мы по телефону или без телефона, или нет, а в том как мы друг к другу относимся как художники. Без всякого сомнения, ставлю Лену на несколько ступенек выше себя. Завидую белой завистью тому, что Лена мастерски владеет словом; тому, что у Лены есть свой стиль, свой почерк; тому, что у нее уже пол-Москвы друзей (и все имена-то уж больно известные: Леня Сергеев, Олег Митяев); тому, что во всех московских бард-кафе она уже стала своим человеком; наконец, завидую тому, что ее всегда хотя бы просто слушают.

Что Лена думает и говорит обо мне, волнует меня очень мало и не очень сильно, но все же считаю, что, вообще, она отзывается в мой адрес неплохо.

Думаю, что не ошибаюсь, потому что относись ко мне Лена плохо, она бы не приняла всех моих предложений участвовать в том или ином мероприятии.

Из немногочисленных бесед с Леной, я узнал, что она закончила Белорусский политехнический институт по специальности «Электротехника»; что она работала совсем немного, потому что работа ей совсем не нравилась; что у нее есть любимый племянник Женя, для которого Лена готова горы свернуть.

Лена живет в отдельной однокомнатной квартире. Большую часть своей жизни она проводит в Москве.  В Минск Лена приезжает редко, периодически, видимо, для того, чтобы повидаться с любимым племянником Женей, сестрой и мамой – и как можно, быстрее исчезнуть в московском направлении… Что ж, это уже образ жизни и вряд ли можно что-либо с этим поделать.

Лена довольно высокая дама. У нее прямые длинные светлые волосы и очень правильные черты славянского лица. У Лены прямой нос, тонкие, но никогда не поджатые губы и очень ровные белые зубы. Глаза у Лены большие и серые, и в их уголках уже слегка наметились едва различимые морщинки – то ли следы уже пережитого, то ли еще что-то неведомое.

На фотографиях Лена постоянно улыбается какой-то не совсем понятной и загадочной улыбкой. Смотришь на нее и не можешь понять: то ли она иронически надсмехается над тобой, то ли замерла, вспомнив строчку из своего произведения, то ли подумала о чем-то своем, очень сокровенном.

Я никогда не интересовался возрастом Лены Казанцевой, всегда считая, что ей было и есть двадцать шесть лет и сейчас, и десять лет назад. На самом деле я думаю, что ей лет тридцать пять.

К сожалению, Лена не занимается педагогической деятельностью, а ведь ей есть чем поделиться с молодежью. С другой стороны думаешь: «А разве ее концерты не воспитывают молодежь? Не формируют ее (молодежи) вкус?» Может быть, может быть. Но я как-то привык к тому, что у большого мастера (именно таковой считаю Лену Казанцеву) должна быть своя студия, свой клуб, наконец, свои ученики… А может быть пока вообще еще рано говорить о школе или студии Елены Казанцевой? Пусть пока человек поездит в Москву, закрепится там получше, сделает себе имя. Над всем этим можно очень долго размышлять…

Но вот еще один аргумент. Лена успешно будет ездить в Москву на протяжении длительного времени и не заметит, как состарится. Незаметно устареют ее стиль и манера. Точнее говоря, выйдут из моды или, еще хуже, приедятся. Что делать тогда? Кому тогда нужна будет ее школа? Но я увлекся и слишком расфантазировался… Все-таки надеюсь, что Ленин стиль и манера исполнения песен, а также ее поэзия и музыка будут жить и нравиться слушателям еще долгие-долгие годы… Я также не берусь по поводу Лены Казанцевой что-либо прогнозировать. Дай Бог ей, чтобы она процветала и здравствовала, чтобы она по-прежнему оставалась такой же неповторимой и оригинальной еще много-много лет, потому что больше у нас в Белоруссии, на сегодняшний день, по моему глубокому убеждению, сильных бардисток и нет, не считая Тани Лиховидовой и Ольги Залесской. Но Таня Лиховидова, к глубокому сожалению, потеряла голос, хотя и оставила после себя нескольких учеников и, думается, будет оставлять еще не одного, а вот Оля Залесская временно ушла из авторской песни, чтобы попробовать себя в джазе, оставив три кассеты и один компакт-диск под названием «Золотая мельница».

Вот с этими дамами, начиная с девяностого года и по сегодняшний день, мне довелось иметь дело по разным поводам. Правда, с Олей Залесской в гораздо меньшей степени.

…Та, которая была Леной Казанцевой, подошла к нашей маленькой группке, состоявшей из двух человек – меня и Анжелы Худик, – и негромко поздоровалась. Тут же подошла и другая Анжела, которая держала в руках зачехленную гитару Лены Казанцевой.

– Эй, народ, а куда мы едем? – спросила Лена.

– Казанцева! Ты, как всегда, ничего не знаешь. Мы едем в Острошицкий городок, – сказала Анжела Худик.

Она любила называть всех своих знакомых бардов по фамилиям. На меня эта ее привычка пока не распространялась.

– А это далеко?

За все время нашего более чем десятилетнего знакомства я успел заметить, что Лена не особенно обращала внимания и уж тем более не старалась запомнить те или иные географические названия. «Если везут, то значит знают куда везут», – вероятно думала она.

– Километров пятнадцать по Витебскому шоссе, – ответила другая Анжела, которая не Худик.

Вскоре подъехал автобус марки «ПАЗ». Наша администраторша Анжела подошла к окошку водителя, о чем-то с ним негромко и быстро переговорила, и водитель тут же нажал на какой-то рычаг, после чего двери автобуса гостеприимно распахнулись. Мы все четверо дружно вошли в салон и, не сговариваясь, устремились на передние места, поближе к водителю. Я не знаю, какая причина побудила сесть на передние места Лену и двух Анжел, а у меня эта привычка, всегда стараться сидеть поближе к водителю, появилась еще с детских интернатовских лет…

Когда я учился и жил в Московской специальной школе-интернате номер тридцать один, нас очень часто возили на автобусах по Москве: то в бассейн «Москва», который находился на месте нынешнего Храма Христа Спасителя; то во Дворец пионеров и школьников, что на Ленинских (теперь Воробьевых) горах; то в Центральный дом культуры железнодорожников, что на площади трех вокзалов – Ярославского, Ленинградского и Казанского – (она же (площадь) тогда называлась Комсомольской) на очередной районный или городской смотр художественной самодеятельности среди учащихся средних школ города Москвы; то каждую субботу (в этот день весь интернат разъезжался по домам на выходные дни) до метро «Сокольники», где своих любимых чад встречали счастливые родители, и вместе с ними разъезжались в разные концы Москвы: кто на метро, кто на трамвае, кто на троллейбусе. Для детей особенно «тяжелых», то есть с очень сильным нарушением функций опорно-двигательного аппарата, а также для детей из неблагополучных семей, в которых, как правило, один из родителей пьет, либо мать одна воспитывает нескольких детей, были организованы так называемые маршрутные автобусы. Маршрутов, впрочем, как и автобусов, было всего три.

Автобус первого маршрута, самого протяженного, развозил детей в южную часть города, захватывая Варшавское и Каширское шоссе. Автобус второго маршрута, гораздо менее протяженного, двигался в сторону ВДНХ СССР, захватывая улицу Павла Корчагина, проспект Мира, Ярославское шоссе и городок Бабушкин. Наконец, третий маршрут, самый короткий, пролегал через Открытое шоссе и захватывал улицу Байкальскую и микрорайон Измайлово.

Я был пассажиром первого маршрута, но ездил только три раза в год, на время школьных каникул, так как все остальные выходные дни я оставался в интернате, в специально организованной группе детей из неблагополучных семей. Попал я в эту группу по настойчивой инициативе моих учителей и воспитателей и потому, что мать воспитывала меня одна (отец оставил нас, как только я заболел полиомиелитом) и получала очень небольшую зарплату.

Наступление каникул для меня, как для большинства нормальных школьников, было самой счастливой порой в жизни. В этот день, обычно субботний (наверное, поэтому я так жутко полюбил субботу), я сразу же после обеда спускался в продуктовый склад интернатовской столовой, чтобы получить заветную коробку с сухим продуктовым пайком, в который обычно входили: макароны, сахар, сгущенное молоко, сухая колбаса, сыр, консервы и еще что-то…Исполненный почему-то огромной гордости, я садился на скамейку школьного двора и ставил возле себя заветную коробку. Пока сидел, ожидая своего автобуса, один за другим, подходили одноклассники и внимательно изучали содержимое коробки. Затем они расходились по автобусам, чтобы доехать до метро «Сокольники». Часа через полтора подъезжал автобус первого маршрута.

Это была старая (уже очень старая) модель Ликинского автобусного завода, которую еще называли «скотовозом». За рулем «ЛиАЗа» сидел молодой еще тогда водитель Ефимов Анатолий Петрович. Основных пассажиров первого маршрута, которые ехали практически до самого конца, было человек пять-шесть, все же остальные, те, которые набивались в салон с самого начала, ехали либо до трех вокзалов, либо до «Детского мира». Я сидел возле водителя, который был отгорожен стеклом и пристально наблюдал за всеми его манипуляциями. Вот мы выезжаем со школьного двора направо, на улицу Погонолосиноостровскую, а впереди нас ждет горбатый и страшный на вид мост-убийца через окружную железную дорогу. Молодец Анатолий Петрович – всегда притормаживает на этом проклятом мосту. Проехали Ростокинский проезд: здесь первый и второй маршруты разъезжаются в разные стороны – первый идет прямо, а второй поворачивает направо. Вот уже и проспект Маркса (нынешний Охотный ряд), затем Большая полянка, Люсиновская, Варшавское шоссе…, Можайск, Гагарин, Вязьма, Смоленск, Орша, Минск…, и вот уже переношусь я из Москвы шестьдесят седьмого года в Минск девяносто первого…

«ПАЗик» ехал спокойно и медленно. Запас времени был хороший, мы вполне везде успевали. Концерт авторской песни должен был начаться в двадцать часов, то есть через два часа. Дамы оживленно беседовали на различные бытовые темы, никак не касающиеся авторской песни. Меня это очень сильно удивило. «Неужели они ни капельки не волнуются?» – задавал я себе мысленно несколько раз один и тот же вопрос и сам же на него отвечал: «Наверное нет! Все-таки у них обеих есть опыт концертной и гастрольной деятельности. Это у тебя, Володя, проблема – как бы не перепутать гармонии и ритмы Таниных и своих песен. Ох, как же долго еще будут преследовать меня эти проблемы!..»

Договорились, что выступать будем в такой последовательности: я, Анжела Худик, а завершит концерт Лена Казанцева.

Автобус свернул с основной трассы налево в лес, проехал еще два километра, затем замедлил ход, въезжая в какие-то ворота, проехал еще немного и, наконец, очень плавно затормозил, а затем с громким шипением открыл двери. Анжела (которая администратор) сказала, что мы прибыли и объявила двадцатиминутную готовность. За это время надо было успеть покурить, сходить в туалет, отыскать зрительный зал и подняться заранее на сцену. Здание, в котором нам предстояло выступать, представляло собой своеобразный, какой-то причудливый черно-белый терем, который являлся гостиницей. Это был Минский дом отдыха театральных деятелей, который арендовал на неделю штаб Первого Белорусского фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного!»

Будучи первыми, кто организовывал подобные фестивали искусств инвалидов, и, живо подхватив инициативу Москвы, Белорусское общество инвалидов решило проводить подобные фестивали раз в два года. На первых порах предполагали, что в творческих форумах такого уровня будут участвовать представители всех трех обществ: общества слепых (нынешнего Белорусского Товарищества инвалидов по зрению – БелТИЗ), общества глухих и инвалидов. Но когда столкнулись с тем, сколько должно вложить каждое из трех обществ средств, денежных и материальных, в мероприятия предстоящих фестивалей, сразу же последовали страшные раздоры на высоком уровне руководителей обществ. Каждое из трех обществ стремилось доказать, что оно значительнее двух остальных. Но схватка была явно неравной уже по одному только тому, что Белорусское общество инвалидов существовало на тот момент всего лишь три года, а общества слепых и глухих – по шестьдесят лет и имели свои производственные базы, наверняка приносящие хоть какой-то доход.

Как таковых споров по этому поводу в общем-то и не было – просто после двух встреч на высоком уровне» представителей руководства трех обществ, Белорусское общество инвалидов решило проводить каждые два года фестивали искусств инвалидов, без участия в них инвалидов по зрению и слуху.

Начиная с девяносто первого года, который стал своеобразной точкой отсчета, Белорусское общество инвалидов, благодаря активности, неутомимости да еще, пожалуй, и щедрости своего первого председателя Колбаско Николая Игнатьевича провело четыре фестиваля искусств республиканского уровня.

Сначала мне казалось, что Николай Игнатьевич относится к фестивальному движению довольно скептически, но в девяносто третьем году я понял, что ошибаюсь.

…Но вернемся в Острошицкий городок. Я довольно долго, минут пять из отведенных двадцати, стоял возле входа в терем-гостиницу и никак не мог надышаться хвойным ароматом, исходившем от деревьев, росших в изобилии совсем рядом. Я и не заметил, как ко мне подошла небольшого роста дама с тростью. Дама была в спортивном костюме. Рядом с ней неподвижно сидела маленькая серая болонка по кличке Кася. Даму звали Валентина. У меня относительно нее сформировалась своя личная «Табель о рангах». Когда я бывал в хорошем настроении, либо по-доброму расположен, я называл ее «Валюша» или «Валюта». Если же надо было обсудить что-то серьезное или о чем-то поспорить, я говорил «Валя» или «Валентина». Когда же злился, или мне приходилось по работе делать ей какое-либо замечание или давать какое-то указание, обращался так: «Валентина Федоровна!»

Впервые я увидел Валю в девяностом году в Центральном правлении Белорусского общества инвалидов. Мне представила ее инструктор отдела организационно-массовой работы Надежда Ивановна Каленкевич.

Передо мной стояла сорокалетняя женщина с прямыми волосами соломенного цвета. У нее в руках была ее же картина, на которой среди серого унылого городского пейзажа на булыжной мостовой был изображен одинокий и, по-видимому, несчастный (во всяком случае то, что он несчастный, я прочитал в его глазах) старик. Старик опирался на самодельную трость и уже, вероятно, ничего не хотел от этой жизни. Не знаю почему, но эта Валина картина произвела на меня большое впечатление, и я предложил ей возглавить художественную студию в РЦДИ «Инвацентр». Позднее я не один раз пожалел об этом, поняв какую же ошибку допустил тогда. Но это была только первая ошибка, а сколько их ждало меня впереди…

Валя почти ни секунды не раздумывала и очень быстро согласилась на мое предложение. Вале надо было ехать на первом трамвае из Зеленого Луга до улицы Мясникова, а потом пройти пешком довольно приличное расстояние, и она первое время довольно нормально с этим справлялась, но потом…

Потихоньку формировался штат РЦДИ «Инвацентр», который уже состоял из директора, главного бухгалтера, секретаря, главного инженера, завхоза, художественного руководителя, курьера, руководителей студии авторской песни и художественной студии.

Валю я перевозил со старой работы (работала она, по-моему, в каком-то институте художником-оформителем) на своем «Запорожце». Она просила постараться управиться за один рейс, и мне это удалось. В «Запорожец» грузили тогда все, что только можно было погрузить, и все, что вообще помещалось в легковой автомобиль этого класса. Это были кисти, планшеты, чуть ли не ведра краски и много-много чего еще. Ехать предстояло сначала в Зеленый Луг, там частично разгрузиться, а потом ехать уже на нашу с Валей работу. Как это всегда водится, по дороге разговорились.

Из Валиного монолога я узнал, что в раннем детстве она осталась без родителей и оказалась в Речицком детском доме в Гомельской области, где и закончила среднюю школу. Потом Валя училась в каком-то училище художественных ремесел. И в завершение всего она (по ее словам) закончила Минский институт культуры. Последний факт постоянно вызывал у меня очень большие сомнения. Поводов для этого было немало. Во-первых, и прежде всего, за все время нашего с Валей более чем тринадцатилетнего знакомства, она ни разу не показала своего диплома, так сказать: не похвасталась «корочкой», хотя свои фотографии из альбома показывала неоднократно. Правда, если быть до конца честным, то я у Вали никогда и не спрашивал диплома, ни при приеме ее на работу, ни вообще, полностью полагаясь на администрацию «Инвацентра», которая, как я думал, знает, у кого какие документы спрашивать.

Во-вторых Валя никогда (почти никогда) самостоятельно не составляла деловых бумаг, связанных с работой, находя для этого различные поводы и причины. Правда, первое время Валю еще можно было попросить составить какой-нибудь план или список, но позднее и это сделать было почти невозможно.

– Ладно, черт с тобой, буду я за тебя составлять все твои бумаги, но только ты делай свою основную работу: отыскивай новые талантливые имена среди инвалидов-художников и мастеров декоративно-прикладного искусства.

Так думал я, потому что в то время ничего не смыслил, вернее, был пока дилетантом, в изобразительном искусстве. Конечно, я знал кое-что и знал немало: имена и картины выдающихся русских и зарубежных художников, некоторые основы рисования (еще со школы), но взять на себя функцию эксперта, чтобы оценивать достоинства той или иной картины либо изделия, я не решался, и поэтому переложил это на Валины плечи. Надо сказать, что Валя во всем этом разбиралась и довольно неплохо. Кроме того у Вали было несколько знакомых художников-профессионалов и мастеров декоративно-прикладного искусства среди людей физически здоровых. Так что, имея секретаря-делопроизводителя в моем лице и, довольно крепкие «крючки», можно было вполне активно развивать бурную деятельность, что Валя и делала: она участвовала во всевозможных выставках, доставала, как могла, инструменты и материалы для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства (ДПИ). Потом прежняя Валина активность начала как-то незаметно куда-то исчезать… Стали появляться телефонные звонки ко мне с просьбой разрешить не появляться на работе, а после всего этого Валя стала просто сообщать мне по телефону о том, что она сегодня не будет работать. Апофеозом Валиной наглости (этого ей занимать не надо) стал тот факт, что она без всякого предупреждения приезжала два раза в месяц, чтобы получить зарплату и аванс. Я ничего не мог с этим поделать, и поэтому приходилось молча терпеть. Говорить с Валей на эту тему, стыдить ее, было просто бесполезно. Увольняться с этой работы самому не хотелось по многим причинам. Оставалось только одно – ждать каких-то новых глобальных перемен. Почему же я до сих пор так и не научился разбираться в людях? Наверное, для этого нужен особый дар.

Уже довольно давно я завел привычку – оценивать людей по Восточному гороскопу. В книге, которая у меня есть, помимо перечисления черт характера, присущих тому или иному знаку, даются еще и рекомендации относительно дружбы и брака. Валя, согласно книге гороскопов, родилась в год Быка (Вола), то есть в сорок девятом году. Вот малюсенькая выдержка из книги под названием «Гороскопы Друидов, Западный зодиакальный, Восточный Японский, Китайский», изданной Московским издательством «Валгус» в девяностом году: «Терпеливый и сдержанный, молчаливый и незаметный, уравновешенный, точный и методичный Бык скрывает оригинальный ум под несколько деревенской внешностью». Вот уж воистину точнее не скажешь! Что же касается дружбы, то в той же книге читаю следующее: «У них с Лошадью (то есть со мной!) разные вкусы, разная мораль».

Я слишком поздно понял, что уж если не разбираешься в людях, то надо заранее прочитать соответствующую литературу. Почему же я в то время этого не сделал?

Итак, в сентябре девяносто первого года на территории Минского дома отдыха театральных деятелей ко мне подошла Валентина Федоровна и с искренним и нескрываемым любопытством поинтересовалась: зачем мы приехали?

– Попоем немного для художников! – гордо ответил я. – Кстати, Валюша, ты не проводишь нас в актовый зал?

Валя согласилась и повела нас по каким-то коридорам, лестницам и переходам, пока мы не достигли цели. Маленькая серая болонка Кася неотступно следовала за Валей.

Мы трое, Лена Казанцева, Анжела Худик и я, не торопясь поднялись на сцену, расселись на заранее подготовленные стулья, и я, достав из чехла свою гитару, тут же принялся ее подстраивать, а затем начал, уже в который раз, повторять аккорды песен Тани Лиховидовой, исполняемых в тот памятный вечер Анжелой Худик. Минут через десять на сцену поднялась Анжела, которая администратор, и объявила:

– Сегодня у вас в гостях минские барды. Первым я приглашаю на эту сцену автора-исполнителя Владимира Варшанина.

Я устроился поудобнее на стуле, выдержал нужную паузу и не торопясь начал:

Геометрия улиц, глаза фонарей,

На пороге Пасхальная ночь…

Город думал: «Убраться бы прочь,

Убежать, улететь поскорей

От железных чудовищ, что топчут меня

Ненасытными мощными шинами;

От людской суеты, от безумства огня,

От витрин нищеты магазинной…»

Речь в этой песне не шла о каком-то конкретном городе – это был как бы собирательный образ Москвы и Минска, причем существо одушевленное со своими мыслями, проблемами, чувствами, со своей болью. Вот именно за эти стихи меня и подвергли в свое время жесточайшей критике, сочтя ненормальным, сумасшедшим. Действительно, в какую нормальную голову придет мысль о том, что: «Город бредил ушедшей давно стариной, вспоминал древних улиц названья, и какой-то был странный, и сам был не свой, натыкался на башни и зданья…», потому что сам себя «загнал», потому что стало тесно в себе самом, вот и задыхается и не знает куда деться. Он подумал:

«Ах, как я устал волочить это тяжкое бремя…

Он пришел на вокзал, но, увы, опоздал –

Все теперь по Московскому времени…»

Здесь я имел в виду (все теперь по Московскому времени), что Белоруссия в девяностом году все делала с оглядкой на Москву, на правительство России. (Ах, лучше бы Белоруссия по-прежнему делала бы все с оглядкой на Москву, так нет же…)

Я очень похож на исправного налогоплательщика, который платит налоги когда надо и когда не надо, то есть всегда и везде, так как не может уже без этого обходиться. Вот так и я, подобно исправному налогоплательщику, уже не мог обходиться без критики. Я ненавидел критику, раздражался от критики, особенно, когда она исходила от самодеятельных поэтов, графоманов даже (а уж эти старались вовсю!), но уже не мог жить без нее. (Это уже, наверное, душевный мазохизм).

Критика профессиональная, в отличие от самодеятельной и уж тем более графоманской, после выплеска потока отрицательных эмоций, мобилизует автора, заставляет его многое переосмыслить и даже исправить в своем творчестве.

С критикой по поводу моей песни «Маленькая баллада о большом городе» («Геометрия улиц…») я не согласился, хотя она и исходила от профессиональной поэтессы, но на долгое время перестал исполнять эту вещь в своих сольных авторских концертах, пусть даже таких концертов было и не так уж много.

Единственное, что мудро сделал, это записал профессионально на радио эту песню и целый ряд других у Кудрейко Надежды Владимировны.

Чем дольше живу на этом свете, тем больше убеждаюсь, что моя песня «Маленькая баллада о большом городе» является одной из самых лучших песен (прошу простить мою нескромность).

– Будет утро, воскреснет Христос, и об этом позвонят нам Храмы… – закончил я петь и сделал характерный «кодовый» жест правой рукой, то есть, отыграв аккорд, завис кистью на мгновение над кузовом гитары. Несколько секунд в зале длилась пауза, которая позволяла осмыслить суть песни до конца, а потом раздались аплодисменты. После этой я спел еще  несколько песен, среди которых были: «Осень в городе», «Телеграфные столбы», «Поезд», «Дражня», «Встреча с Апрелем», «Прощание с Москвой». Это были, так сказать, хитовые песни, в которых я был автором музыки и стихов.

В те годы, выступая в подобных сборных программах, я старался всегда петь только чисто свои песни. Уже в сольных авторских концертах, которых к девяносто первому году насчитывалось пять, исполнял песни на свои стихи и на стихи других поэтов. А иногда, правда, очень редко, позволял себе спеть несколько песен других авторов. Это делалось, как считают некоторые слушатели до сих пор, только для того, чтобы покрасоваться своей универсальностью: вот, мол, я какой профессионал – и автор стихов, и композитор, и исполнитель. Конечно же, это все не так. Просто все время хотелось попробовать себя во всех трех бардовских ипостасях: в авторстве, в композиторстве, в исполнительстве. Пробы в исполнительстве, особенно когда я предварительно принимал небольшую дозу алкоголя и продумывал свой репертуар, показали отличный результат; всем очень нравилось, как я пел и играл, особенно песни Александра Суханова, Булата Окуджавы, Александра Дольского. Как композитор я нравился немного меньше, но все-таки нравился – например, моей жене Зосе, Алле Белявской, Алле Космаковой, ее мужу Вите и некоторым другим слушателям. Последние довольно часто упрекали меня в том, что некоторые песни просто «содраны» или «слизаны один к одному» с зарубежных аналогов: например, песня «Превращения» («Я сладко ранен…») на стихи Вячеслава Назарова.

Тем человеком, который сделал мне замечание по поводу плагиата, была высказана ссылка на название песни и группы, ее якобы исполнявшей. Поначалу, услышав такой упрек в свой адрес, я немного огорчился, а потом стал выяснять: что за группа и что за песня. Не получив никакой информации по этому вопросу, начал еще раз анализировать свою песню. Не найдя здесь никаких изъянов, снова обратился к автору упрека в мой адрес по поводу плагиата. В ответ он сказал, что просто многие бардовские песни страдают таким недостатком – они музыкально очень плагиатичны, а назвать конкретно песню и группу он не смог. Очень многие смешивают в одну кучу плагиат мелодии и гармонии, совершенно не задумываясь о том, что плагиата гармонии вообще не может быть, так как гармония – веками устоявшаяся система организации аккордов и их построения. Кажется, еще Сергей Сергеевич Прокофьев сказал, что комбинаций из музыкальных звуков хватит еще на большое количество людей и на многие годы. А еще, наверное, можно сделать так: перед исполнением песни сказать, что музыка написана в соавторстве с таким-то: или – музыка (точнее – гармония) заимствована у такого-то, так как трудно назвать количество песен вообще, где бы одни и те же аккорды не повторялись бесчисленное количество раз. Это будет, как мне кажется, и честно и красиво. Однако этим приемом следует пользоваться лишь в том случае, когда преследующие тебя сомнения достали уже донельзя.

Пробовать себя в полном авторстве я начал, как уже говорил, в восемьдесят шестом году, когда, готовясь к поездке в Евпаторию, на встречу бывших воспитанников санатория Министерства обороны, сочинял песню, посвященную этому событию. Эта песня до сих пор так и не имеет конкретного названия, поэтому и называется по первой строчке – «Над морем бледный свет луны…» Иногда я называю эту песню «По океану памяти» или – «Расставание». Говоря о полном авторстве в данном конкретном случае я имею в виду те песни, у которых стихи и музыка сочинялись практически одновременно, в крайнем случае – с минимальным интервалом. Такие песни я квалифицирую, как «песни, сошедшие сверху». Их у меня немного, но все они, как правило, относятся к разряду, если не самых лучших, то по крайней мере – наиболее удачных. Эти песни, если угодно, можно также назвать (если это применимо к жанру авторской песни) «хитовыми».

Другой разряд песен – это такие, над которыми пришлось работать, а иногда даже мучаться. К таким песням я отношу, например, «О черном цвете». Стихотворение «Баллада о черном цвете» зародилось аж в семьдесят седьмом году. В течение десяти лет я неоднократно возвращался к нему, то что-то исправляя, то переделывая.

Перечитав «две тысячи первый» стихотворный вариант и убедившись, что с поэзией все более или менее в порядке, я принялся за музыку. И опять же, то бросая, то вновь возвращаясь, я потратил на это произведение еще три года. Наконец, к восемьдесят восьмому году песня была закончена. Начиналась она так:

Черная кожа у Вас от загара,

Черные бревна – следы от пожара,

Черное кружит в полях воронье.

Все черное ваше, но не мое…

И дальше перечислялось все негативное, связанное с черным цветом, и рефреном в конце каждого куплета звучало: «Все черное ваше, но не мое…» Но потом неожиданно обличение переходило резко в воспевание, и в связи с этим изменялся не только стихотворный ритм, но и музыкальная тональность:

А как же те звезды, что брал я в ладони?

Они же на черном живут небосклоне.

Из черной земли пробивает родник,

Хлеб черный – по-братски с тобой мы,

И черными буквами стройными

Написаны тысячи книг…

И уж совсем неожиданной получилась концовка: «На черную краску – немного воды…» И навороченный, причудливый музыкальный проигрыш… Наверное, кинематографисты назвали бы это «открытым финалом».

Последняя песня, которую я спел в сборном концерте в Минском доме отдыха театральных деятелей в девяносто первом году, была «Встреча с Апрелем». Больше я никогда в этом месте не был и никогда не пел…

– Мы продолжаем наш концерт, и сейчас для вас будет петь Анжела Худик! – провозгласила Анжела-администратор.

– Хоть бы еще что-нибудь сказала, чтобы я пока передохнул… – подумал я.

Анжелу Худик начали не торопясь выводить на сцену. Потом немного «попробовали» микрофон, прошептав в него: «Раз, два, три». Вот это и было все мое время для отдыха.

– Да, немного… Минуты три, четыре… – подумал я, а потом собрался, настроился и уже думал о песнях Тани Лиховидовой, которые будет исполнять Анжела Худик…

Репертуар Анжелы с тех пор, как мы познакомились поближе и начали упорно и плодотворно работать, оставался неизменным. Он состоял из семи песен: из шести Таниных и одной – автора малоизвестного. Как я уже говорил, все Танины песни мне тогда нравились, но особенно, среди шести – «Осенний романс» («Дождями осень прослезилась..»), «Колыбельная – («В ревущем потоке машин…»), («Мне октябрьский туман снился…») и, конечно же, (пожалуй, одна из самых трудноаккомпанируемых для меня) песня о затяжном парашютном прыжке. Мне также нравилась песня автора малоизвестного «Не надо меня будить…». Эту песню Анжела, как правило, исполняла в завершение своей программы, а начинала она с «Осеннего романса».

Когда во время репетиций я позволял себе ошибиться, Анжела никогда резко и громко не останавливала, а безо всякого назидания, спокойно говорила мне, что и как надо сделать, чтобы песня зазвучала получше. Это больше всего было похоже на то, что Анжела не поучает, а скорее советуется. Конечно, ей было проще работать с репертуаром уже выверенным, «накатанным» и даже записанным на радио. Ей, в общем-то, оставалось только работать с аккомпаниатором, «дрессировать» его. Я думаю, что со мной было работать легко, потому что я был лицом заинтересованным. А заинтересован я был по трем причинам: во-первых, мощный интереснейший материал Тани Лиховидовой, как поэтический, так и музыкальный; во-вторых, шикарный голос Анжелы Худик – эдакое драматическое, иногда чуть-чуть с истерическим надрывом, меццо-сопрано; и наконец, если это не самое главное для оргкомитета фестиваля творчества инвалидов, – создание кардинально нового дуэта как украшения, как бриллианта того же фестиваля. Я потому позволяю себе так уверенно об этом рассуждать, что мы ведь с Анжелой как дуэт были задействованы на открытии фестиваля, на Дне авторской песни, на концерте для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства и на закрытии фестиваля. Разве этого мало?

Правда, наш с Анжелой дуэт просуществовал недолго. Хотя и то, что было, трудно назвать полноценным дуэтом – просто Анжела Худик была солисткой, а я, Владимир Варшанин, аккомпаниатором. Но ведь это как долго и трудно объявлять ведущему, что сейчас выступят Анжела Худик – вокал (или пение) и Владимир Варшанин – аккомпанемент на гитаре. Куда проще и короче сказать, что сейчас выступит дуэт Анжелика Худик и Владимир Варшанин. И ничего не надо больше добавлять, потому что зрители сами увидят кто и что в данном дуэте делает – кто поет, а кто аккомпанирует. Так, впрочем, и было, когда после меня Анжела пела с другими гитаристами, условно говоря, учениками и выпускниками, и впоследствии даже лидерами минского клуба авторской песни «Эскиз» Александром Апановичем, Матвеем Монтволинским, Александром Идельчиком. Причем, частенько ведущие даже не объявляли выступления дуэта, а просто говорили:

– Анжела Худик и Матвей Монтволинский.

Наверное, я безнадежный консерватор, но до сих пор не могу привыкнуть к подобной форме представления артистов.

Итак, наш так называемый дуэт с Анжелой распался в девяносто третьем году. Наше последнее выступление состоялось в том же году в ноябре месяце в Витебске, во время традиционного фестиваля авторской песни «Витебский листопад». Тогда Анжела исполняла под мой аккомпанемент песню Елены Казанцевой «Ветер чужой». В то время это была очень популярная (если не сказать самая популярная) Ленина песня. Все без исключения хотели ее петь, все, кроме автора, – Лены Казанцевой, потому что уже «заездили» песню. А «заездили» потому, что легко давалась песня – и по аккордам, и по стихам. Да, эту песню мог исполнить, практически, даже школьник…, но, увы, увы… совсем не так, как Лена Казанцева. Только она могла передать ту самую, истинную, Казанцевскую интонацию.

В тот девяносто третий год Анжела Худик «вытащила счастливый лотерейный билет» – ее утвердили в фестивальном концерте с песней Елены Казанцевой «Ветер чужой».

До нашего с Анжелой выхода на сцену оставалось два концертных номера. Помощник подготовил для меня красивый стул с бархатной обивкой. Я сидел наготове за кулисами и разминал руки, повторяя аккорды Лениной песни, которую уже мог играть с закрытыми глазами…

Вскоре ведущая концерта пафасно произнесла: «Гостья нашего фестиваля Анжела Худик, город Минск!»

И все… И больше ничего…

Анжела вышла под руку с помощницей, и они приблизились к микрофонной стойке. Раздались аплодисменты. Ну еще бы!.. Анжелу здесь в Витебске уже достаточно хорошо знали. К своим двадцати двум годам отроду она была даже популярна, и не без участия Тани Лиховидовой – ведь в Киеве на третьем Всесоюзном фестивале она исполняла две ее песни, за что и получила звание Лауреата фестиваля.

Таня Лиховидова – постоянный и бессменный организатор и вдохновитель Витебского фестиваля «Витебский листопад» – в этом, девяносто третьем году, решила видимо передохнуть. Бразды правления фестивалем были переданы Ольге Залесской.

Уж не знаю, что Оле удалось, а что нет, но только фестиваль этот, по мнению некоторых жителей Витебска, постоянно его посещавших, превратился в заурядное ежегодное местечковое мероприятие, где встречаются одни и те же люди и поют одни и те же песни. Таким образом изначальная идея Александра Лопатина – первого организатора и духовного отца фестиваля – по истечении десятка лет, была опорочена и девальвирована. «Витебский листопад» задумывался, очевидно, как творческий форум, на котором встречались бы авторы и исполнители из разных регионов Белоруссии и России и ежегодно обменивались бы новыми песнями с последующим их обсуждением. Да так оно, собственно, и было многие годы: обсуждение песен происходило на так называемой «Чайхане» или в кулуарных беседах за кулисами. Долгие годы работали творческие мастерские, где обсуждались произведения новых молодых авторов. Существовала отработанная годами схема проведения подобных фестивалей, были, также и свои традиции. Таня Лиховидова после трагической гибели Александра Лопатина по мере своих сил старалась их соблюдать, и ей это удавалось… Но потом все пошло на спад. И сейчас, когда меня или моих товарищей приглашают в Витебск на очередной фестиваль, мы не сговариваясь произносим одно и то же:

– Опять те же песни в исполнении Андрея Кучумова из Санкт-Петербурга, и выступления местных бардов Александра Шмидта и Игоря Перелыгина… Нет, не поедем…Надоело!..

Но это все будет потом, а пока Анжела начала говорить в микрофон, немного растягивая слова и паузы между ними. Трудно было сразу понять, для чего она это делала: то ли для того, чтобы публика окончательно затихла, то ли для того, чтобы люди хорошо и правильно усвоили информацию, посылаемую им через микрофон, то ли еще ради чего-нибудь, неизвестно…

– Добрый вечер! Я… сейчас… спою… песню… минского… автора… Елены Казанцевой «Ветер чужой».

Анжела произносила эту тираду как-то, как мне тогда показалось, немного нервно и чуть-чуть сквозь зубы. Может быть, ей уже тогда надоел и этот фестиваль, и все эти люди?

Я уже давно сидел наготове на красивом стуле с бархатной обивкой и ждал сигнала. Наконец сигнал последовал и последовал совсем неожиданно. Я ждал, что Анжела сообщит публике о том, кто ей помогает в качестве аккомпаниатора. Но никакого сообщения из ее уст не прозвучало, а только последовал едва заметный взмах правой рукой, который и был сигналом к началу песни.

Как и большинство песен Елены Казанцевой, эта песня была короткой, даже несмотря на то, что Анжела повторила первый куплет. Раздались аплодисменты. Анжела слегка наклонила голову вперед. Я сделал то же самое, а потом вдруг подумал: «А зачем? Ведь никто не знает: кто я?» Но это было сделано уже по инерции. К Анжеле опять подошла помощница, взяла ее под руку и повела в глубь сцены. Я не поверил своим глазам. Я еще ждал, еще надеялся, что обо мне скажут: кто я и что здесь делаю. Увы, не дождался…

Концерт уже больше меня не интересовал. Настроение было изгажено.

– Стоило ради одной песни пять часов тащиться в Витебск на автобусе, да еще, в итоге, остаться безымянным аккомпаниатором, – с горечью думал я тогда.

После этих «гастролей» я очень часто горько шутил в свой же адрес: «За гитарой то же, что и раньше!»

Это я переделал на свой манер фразу из спектакля Московского театра кукол имени С. В. Образцова «Необыкновенный концерт», которую произнес Зиновий Ефимович Гердт: «У рояля то же, что и раньше». Но тут хоть что-то сказали, а в моем случае вообще промолчали.

С течением времени шутка про гитару постепенно потеряла свою актуальность, а потом и забылась. С самого начала я не сказал Анжеле ни слова на эту тему…

Я уже давным-давно всех и за все простил!!!

Думаю, что никто не хотел меня тогда обидеть. Просто все были замотаны и задурены. Вспомнил же я этот эпизод как пример того, что в наших с Анжелой творческих отношениях не все было так уж безоблачно…

…Анжела-администратор спустилась в зал, села в кресло и стала внимательно слушать. Анжела Худик дождалась полнейшей тишины, сделала мне знак рукой и начала. Уже после первой песни аплодисменты были настолько громкими, что невольно подумалось мне: «А что же будет дальше?»

Перед следующей песней Анжела в качестве эпиграфа читала стихотворение Тани Лиховидовой. Это было какое-то очень пронзительное стихотворение, и Анжела читала его очень пронзительно, с надрывом в голосе, словно в последний раз исповедывалась перед всем человечеством, обнажая всю душевную боль автора…

Дышал зимой упрямый подоконник,

Пульсировали вены на висках,

И нужен был, как воздух, подиконник

И пара усмирительных рубах…

Затем шла песня, в которой говорилось о непонимании между мужчиной и женщиной. Потом эта песня заканчивалась, и долго еще были слышны аплодисменты. Так продолжалось минут тридцать или сорок. После последней в этот вечер песни, исполненной Анжелой Худик, на сцену поднялась Валентина Федоровна. Она сказала тогда несколько благодарных слов и вручила Анжеле букет цветов.

Завершала концерт, как мы и договаривались, Лена Казанцева. Несколько сидевших в зале поляков, хотя и мало что понимали в Лениных песнях, восторгались громче и чаще остальных. Лена пела в тот вечер, как мне показалось, с каким-то особым подъемом, особым настроем на обостренную само иронию. Я еще раз мысленно удивился тому, как легко и быстро Лена переключалась с тем, обсуждаемых по дороге в автобусе, на сценический образ, который она предлагала новой незнакомой аудитории.

Мы правильно сделали, что завершили концерт получасовым выступлением Лены Казанцевой, которая была (как будто) несколько растеряна. Она покорила своими стихами, полными юмора, и такими же озорными короткими песнями, самыми разнообразными по тематике.

Я часто переслушиваю Лену, но до сих пор никак не могу понять: когда она шутит, а когда говорит серьезно… После концерта поляки пригласили нас к себе в номер, где уже был накрыт стол.

Лене пришлось дать второй концерт, неофициальный, который польские товарищи с огромным удовольствием  и весь полностью  сняли на видеокамеру.

 В половине одиннадцатого вечера за нами приехал все тот же автобус, чтобы отвезти нас назад в Минск.

Мы возвращались счастливые, немного усталые и чуть-чуть пьяные. Всю дорогу молчали и думали, каждый о своем…  

Глава седьмая          

Гостиница или, как теперь принято говорить, отель «Беларусь» находится в центральной части Минска, точнее говоря, – на улице Сторожевской в доме под номером пятнадцать.

Это современное двадцати одноэтажное трехкрылое здание, построенное в середине восьмидесятых годов двадцатого столетия.

Из крыльев отеля «Беларусь», двигаясь не спеша по часовой стрелке, можно увидеть: во-первых, Троицкое предместье с рекой Свислочь и проспект Машерова; во-вторых, улицу Варвашени со всеми прилегающими к ней перекрестками; в-третьих, проспект Скорины (бывший Ленинский проспект), включая сквер возле театра оперы и балета, да и сам театр. То есть можно увидеть панораму практически всего красивого, огромного и современного города.

В отеле «Беларусь» имеются три буфета (во всяком случае раньше имелись три) – на шестом, девятом и тринадцатом этажах; имеется ночной бар на двадцать первом этаже и два ресторана: основной, войти в который можно только с улицы, поднявшись по крутой и извилистой винтовой лестнице на два пролета по десять ступенек каждый, и – местный ресторан, который вмещает посетителей в несколько раз меньше, да и кормят здесь поскромнее.

В основной ресторан, правда, можно еще попасть через застекленную галерею, которая, чаще всего бывает закрыта. На первом этаже гостиницы «Беларусь» есть очень приличный кинозал на двести посадочных мест. В этом зале различные организации любили частенько проводить всевозможные форумы: семинары, конференции, заседания и тому подобное.

 Гостиница «Беларусь» многих подкупала своей универсальной автономностью и сравнительно невысокими ценами. Действительно: позаседали, тут же рядом пообедали, после обеда пошли отдыхать по номерам…

Не могло избежать такого соблазна и Белорусское общество инвалидов, которое арендовало этот отель несколько раз для проведения различных своих мероприятий: будь то фестиваль искусств инвалидов, съезд по выдвижению в Верховный Совет представителей БелОИ, торжественное заседание, посвященное Международному Дню инвалидов. Все эти аренды отеля длились всего лишь на протяжении трех лет, но каждое из этих мероприятий оставляло в душе неизгладимый след, либо хороший, либо плохой…

Помню теплый прощальный вечер по случаю закрытия Первого

 Всесоюзного фестиваля искусств инвалидов «Смотри на меня, как на равного»… Отзвучали аккорды заключительного концерта фестиваля; российский заместитель министра культуры вручил мне специальный приз – японский радиотелефон; свернули выставку художников и мастеров декоративно-прикладного искусства; закончился праздничный банкет и компания из семи человек направилась в мой штабной номер. Это был стандартный двухместный номер, в котором я прожил около двух недель. В номере присутствовал оптимальный набор удобств: стол, два стула, пепельница, телевизор, радио, телефон и, естественно, ванна с туалетом. Тринадцать фестивальных дней я умышленно не стал

 жить дома, а остался в отеле «Беларусь», поскольку отправил свою жену Зосю вместо себя в Польшу с группой по обмену.

Их тогда поехало человек семь, не считая водителя. Я провожал в тот день Зосю и пришел в ужас от увиденного. Семь женщин набрали с собой на продажу столько товара, включая велосипеды, утюги, постельное белье и так далее, что некоторым из них пришлось просто сидеть на полу микроавтобуса «РАФ». А дорога до Штецина, куда направлялась группа, предстояла неблизкая – тысяча сто километров. Вернувшись из Польши, Зося, помимо всяких разных вещей, привезла массу интересных воспоминаний и несколько цветных фотографий, на которых изображено, как она, подсев поближе к воде, кормит с берега прямо с рук лебедей. Вообще, Зося очень любит животных: и домашних, и диких. Она неоднократно делилась со мной своей давней и тайной мечтой – открыть приют для бездомных животных…

… Я выбрал именно двухместный номер еще и для того, чтобы Толя всегда имел возможность остаться переночевать. Однако Толя ни разу этим не воспользовался, то ли потому, что жил рядом – на улице Короля; то ли боялся, что ночью повредят его темно-синюю «девятку»; то ли по какой-то другой причине. Этот гостиничный номер стал для меня знаковым и памятным потому, что в нем прошло не одно прослушивание… Вот я мысленно вижу перед собой слепого Овсея Фрейдзона из Витебска, который теперь живет со своей женой Людой в Израиле. Песни Овсея простые и незатейливые, как с точки зрения поэзии, так и музыки. Вот Гена Сушенок (Геннадий Леонидович) со своими лирическими песнями. Песни замечательные, а сам Гена – очень редкий гость фестивалей. Он и был-то всего на двух фестивалях: в девяносто первом и в девяносто третьем году. Что с ним теперь стало? Не знаю! Сплетничали, будто нигде не поет, а пьет горькую в своей Речице Гомельской области…

Вот Олег Амельченко, неплохой автор из Витебска. Раньше он жил в Магадане. Я бы даже сказал, что он крепкий автор, но уже долго не пишет ничего нового из-за семейных обстоятельств: то рождение первого ребенка, то рождение второго, то строительство дома. А навыки незаметно и безжалостно исчезают. Во всяком деле нужна постоянная практика и упражнения. Это я уже по себе знаю: не писал два года и уже ничего не пишется, хотя могут быть и другие причины. Одно несомненно – нужна постоянная практика и упражнения! А вот Саша Репников! Исполнитель он, никакой, хотя человек совсем неплохой. Я думаю, что как бард он бесперспективен.

Наконец, Оля Патрий! Именно из этого гостиничного номера велись телефонные переговоры между ней и мною, и именно здесь мы с Толей прослушивали Олю. Да, если бы стены этого гостиничного номера могли говорить, они бы поведали немало интересного…

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20