страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

Я обдумывал и взвешивал, но совсем недолго… Я думал о том, что надоело это секретарство, о том, что меня унижают все, кому не лень, требуя постоянно и всегда срочно какие-нибудь выписки, протоколы, решения…

Я думал, что вновь открывшийся Центр предоставит мне новые и самые широкие творческие перспективы, а здесь, в ЦП, я как художник окончательно зачахну и деградирую.

Даже ходил консультироваться к Николаю Игнатьевичу Колбаско, который на тот момент был заместителем Чувичко, а вскоре стал Председателем общества инвалидов и пробыл на этой должности около десяти лет.

Николай Игнатьевич сказал тогда:

– Поступай, как знаешь, Володя, но все-таки еще раз все взвесь…

Я также посоветовался со своей женой. Зося подошла к проблеме более практично, даже прагматично:

– Если, как ты говоришь, зарплата больше, а на работу ездить в два раза ближе, то тут и думать нечего, надо соглашаться.

Расстояние до Центра оказалось на пять километров короче, но я все равно умудрялся подъезжать к комбинату надомного труда, где работала Зося, с опозданием на пять-десять минут. Это уже у меня натура такая: что-нибудь чуть-чуть не рассчитаю или не учту. Комбинат надомного труда находился на улице Кузнечной. Зося работала там уже более двадцати лет переплетчицей.

Итак, в очередной раз я опоздал на десять минут, чтобы сообщить Зосе о том, что в Центральном правлении БелОИ больше не работаю.

Покидал эту организацию с довольно легким сердцем, хотя и с некоторым сожалением, потому что именно отсюда был организован первый сольный авторский концерт, и первая гастрольная поездка в город Могилев. Тогда моим сопровождающим был Володя Глебов…

Мы прибыли на автовокзал «Восточный» заблаговременно. Уселись в мягкий «Икарус» и через три с половиной часа прибыли в родной город Володи Глебова. Я наивно полагал, что Володя искренне вызвался сопроводить меня: где-то подстраховать, поднести гитару, а он просто использовал возможность за государственный счет и под моим прикрытием навестить своих родителей. (Впрочем, я на этой версии не настаиваю). Ну да ладно, я претензий не имею, тем более, что все необходимое для меня Володя сделал и попросил разрешения на концерте не присутствовать, так как именно в это время он и собирался навестить своих родителей.

Мы сели в светло-зеленый «Запорожец» и через десять минут были на улице Ленинской в областном правлении Могилевского общества инвалидов. Нам навстречу вышел очень интеллигентного вида мужчина в очках лет сорока пяти. Это был председатель Могилевского общества инвалидов Костенко Анатолий Михайлович.

– Добрый день, Анатолий Михайлович! Вот мы, наконец, как и обещали, прибыли, – сказал я, протягивая руку для пожатия.

– Добрый день Владимир Николаевич! Мы очень рады, – сказал Анатолий Михайлович и протянул руку.

Во всем его поведении, в голосе, в интонациях, в манере вкрадчиво и аргументировано говорить чувствовался отпечаток какой-то интеллигентской профессии. И это действительно было так. Раньше Анатолий Михайлович работал адвокатом в областной прокуратуре. А еще раньше, то есть совсем давно, он закончил Алма-атинское музыкальное училище имени Петра Ильича Чайковского по классу фортепиано и очень часто, особенно когда подопьет водочки, кичился этим и тут же, если вдруг случайно обнаруживалось присутствие пианино или рояля, садился за инструмент и начинал исполнять песню композитора Василия Павловича Соловьева-Седого «Вечер на рейде»…

Анатолий Михайлович познакомил нас с работниками Могилевского областного правления, и вскоре одна из дам предложила:

– Горячего чайку, с морозца.

– Нет, нет. С морозца по пятьдесят грамм коньяку. Вы не против? – спросил Анатолий Михайлович и, не дожидаясь ответа, начал разливать коньяк.

Володя Глебов бросил в мою сторону взгляд одновременно вопросительный и удивленный. Я в свою очередь ответил тоже взглядом, говорящим: «Никуда не денешься, такие гостеприимные хозяева!»

За чаем, коньяком, конфетами и фруктами говорили о проблемах, связанных с развитием и пропагандой творчества инвалидов, о транспортных проблемах. И тут я, уже в который раз, если считать все интервью, даваемые для радио и газет пафасно заявил:

– Вот поэтому я и приехал в ваш город, чтобы личным примером показать, доказать, пробудить, убедить, призвать к действию тех, кто еще боится или прячется в своих квартирах…

Незаметно стемнело. За увлекательной беседой никто не почувствовал, как пролетел рабочий день.

Анатолий Михайлович решил на вечер забрать нас к себе. Мы с Володей не очень-то этого ожидали и поэтому решили купить бутылку водки, поскольку шли в чужой дом впервые. Анатолий Михайлович жил на пятом этаже пятиэтажки, поэтому пришлось попотеть, преодолевая энное количество ступенек сначала вверх, а потом вниз…

Мы вернулись в гостиницу «Могилев», которая расположена на самом въезде или на самом выезде (это смотря откуда смотреть) из города, в час ночи. Нас отвез тот же светло-зеленый «Запорожец». Анатолий Михайлович предлагал остаться ночевать, но мы с Володей Глебовым как-то дружно отказались. Возле гостиницы тусовались местные проститутки и, уже изрядно подвыпившие, посетители ресторана, что при гостинице «Могилев».

На следующее утро часов в восемь приехал Анатолий Михайлович и женщина-инструктор областного правления, которая организовала хороший бесплатный завтрак в номер, чтобы сэкономить наши командировочные копейки. В девять часов утра мы стояли на крыльце центрального входа гостиницы и вспоминали, как хорошо мы вчера посидели у Анатолия Михайловича.

Минут через пятнадцать подъехал «Рафик», в котором сидело семь человек инвалидов. Если брать в расчет уже погруженные две кресла-коляски и несколько пар костылей, то места уже практически не оставалось. Тем не менее мне предложили сесть в этот «Рафик», объяснив, что в Могилевском обществе инвалидов обстановка с транспортом  пока еще очень напряженная.

Мы ехали по заснеженным улицам Могилева, и город этот показался каким-то очень унылым, серым и мрачным, и конечно же очень скучным. На короткое время я неожиданно вспомнил родную и любимую Москву… Если, к примеру, надо было съездить из Измайлова в Теплый Стан, то это обстоятельство воспринималось как маленькое, но весьма значительное событие. Во-первых, только на проезд требовалось пятьдесят минут, а то и весь час. Во-вторых, из множества вариантов различных маршрутов требовалось выбрать наиболее оптимальный – можно было ехать и по набережной реки Яузы, и по Щелковскому шоссе, и по Бакунинской улице. В-третьих, необходимо прикинуть где может быть пробок меньше, а где их больше, в зависимости от времени суток и дня недели… Ну, а здесь, в Могилеве, не успел сосредоточиться на какой-то определенной мысли, как уже приехали.

Нет, не так я себе все представлял…

Я думал, что совершенно инкогнито, без всяких там свидетелей и очевидцев, меня заблаговременно привезут в отдельной машине прямо к концертной площадке, где предстоит выступать. Затем проводят в гримерку, чтобы настроить инструмент и остаться наедине с «образами исполняемых песен». А потом, наконец, выведут на сцену и звукооператор будет долго и тщательно настраивать аппаратуру под голос и гитару. Так я думал… Однако на самом деле все вышло далеко и совсем иначе.

«Рафик» плавно затормозил возле ступенек Дворца культуры «Химволокно».

Какая-то дама, служащая Дворца, взяла мою гитару (видно, догадалась (а глаз у них, дворцовых служащих, наметан), что человек с гитарой – это и есть артист), и повела меня прямо на сцену. Она сказала мне, что куртку и шапку я могу снять за кулисами и там же их оставить. На сцене уже стояли наготове два микрофона на стойках: один для голоса, другой – для гитары. Я начал подстраивать гитару и проверять микрофоны. В это время в зале уже сидели и громко разговаривали. Мне стало противно от всей этой атмосферы, напоминавшей сборище в сельском клубе, и я решил, что буду «работать концерт» в полсилы. Кстати, через десять лет, я изменил свое отношение к сельским клубам – я убедился, что как раз именно в сельских клубах публика самая серьезная и благодарная, так как не избалована приездом «звезд».

Была суббота, двенадцать часов дня.

Я сделал три глубокие сигаретные затяжки, перекрестился и вышел на сцену.

Выждав наступления, по возможности, полной тишины, я начал…

Зал, вмещавший вероятно восемьсот зрителей, был заполнен на одну шестнадцатую часть. Причин этому обстоятельству было несколько: во-первых, новое незнакомое имя артиста; во-вторых, слабое транспортное обеспечение; в-третьих, зимняя скользкая погода; в-четвертых, элементарная людская лень.

Точно так же, как и в восемьдесят восьмом году, я прочитал практически все свои стихи, сочиненные к данному моменту, спел все свои песни: и где я полный автор, и где только композитор.

В дальнейшем я выстраивал свои программы таким образом, чтобы не читать своих стихов, а лучше побольше спеть песен, пусть даже они и не сочинены мною.

Я пел этот концерт в полсилы из-за того, что обиделся на сложившиеся обстоятельства – малое количество зрителей, невнимательное слушание.

– На кой черт надо было арендовать такой большой Дворец культуры? – спрашивал себя мысленно, исполняя в тот же самый момент какую-нибудь песню.

Нетрудно представить себе каким было качество исполнения песни, если я пел об одном, а думал совершенно о другом. Все-таки это очень важно представлять в момент исполнения то, о чем ты поешь или говоришь. Позднее, когда я учился в университете культуры, мы это изучали. Оказывается, это называется «прокрутить в своих мыслях киноленту видений». Для этого существует несколько приемов создания видений, в частности, прием личной значимости или соотнесения к себе. То есть – все соотнести с собой, сделать своим, личным, значимым, отыскать в своей эмоциональной памяти аналогичные моменты. Далее – прием фиксации видений в пространстве и движении (где? – в доме, в лесу) и (как? – быстро, медленно); прием конкретизации; прием преувеличения и преуменьшения, воспоминания или картины – они выше или ниже нормы, сгусток наиболее яркого и характерного, который побуждает всю психотехнику исполнителя к творчеству; наконец, прием обновления видений. Все это было бы невозможно без двигателей психической жизни: ума, воли и чувства.

Сначала я воспринимал все это как словоблудие. Но однажды решил воспользоваться этой теорией. Перечитав внимательно весь материал, начал упражняться сначала на одной песне, потом на другой, на третьей… И почувствовал, что эффект все-таки есть, поначалу слабый, а затем все более и более ярко выраженный.

Здесь невозможно подробно описать все нюансы, надо просто самому все испробовать, буквально двигаясь по каждому из пунктов вперед и вперед.

Концерт тем не менее продолжался.

Следующая песня навела на новую мысль.

– Уж для пятидесяти человек могли бы просто устроить встречу с автором-исполнителем из Минска Владимиром Варшаниным в помещении областного общества инвалидов города Могилева, – думал я и продолжал петь в микрофон:

– На деревьях ветви хвой

Изменили тембр:

Стал хрустальным веток звон

В серебристых дебрях…

Я вдруг вспомнил о поэте Семене Кирсанове, потому что очень давно, в семьдесят седьмом году, попытался сочинить на два его стихотворения песни. Одно стихотворение начиналось строчкой «Танцуют лыжники, танцуют странно…», а второе «Лес окрылен, веером клен…» Первое стихотворение в виде песни оказалось неудачным, настолько неудачным, что я даже в узком кругу друзей никогда его не показывал. Правда, если сейчас вдруг возникнет необходимость восстановить его, то я справлюсь с этим в течение двух-трех часов. Но такой необходимости, слава Богу, пока нет и, надеюсь, не будет. Стихов, с аналогичной судьбой, то есть неудавшихся песен, в моем арсенале можно насчитать с десяток. Это все произошло и пошло от жажды композиторской деятельности, но потом я остыл и начал собирать материал для песен более тщательно, чаще и больше задумываясь.

Второе стихотворение Семена Кирсанова, начинающееся строчкой «Лес окрылен, веером клен» в виде песни называется «Осень». Песня эта записана на бытовой любительской радиоаппаратуре в квартире Жени Васильева, того самого, который был на нашей с Зосей свадьбе. Эта песня сейчас квалифицируется как архивная запись и требует компьютерной чистки и переноса на другой аудио носитель, например, компакт-диск. Но для этого у меня пока нет особого желания, возможности и времени. В песне «Осень» есть такие строчки:

Это сентябрь вихри взвинтя

Бросился в дебри, то злобен, то добр,

Лиственных домр

Осенний тембр.

Сначала казалось, что в своей песне «Зима» я украл поэтический образ у Семена Кирсанова, но потом я внимательно сравнил: «изменили тембр: стал хрустальным веток звон» и «лиственных домр осенний тембр». Если и есть с моей стороны грешок, то совсем небольшой. И вообще, в данном конкретном случае, я нахожу себе оправдание по двум позициям: первая – в семьдесят седьмом году я был еще очень слабым поэтом и композитором (можно сказать, немного перешедшим дилетантскую грань); вторая – нет ничего страшного в том, что поначалу я использовал такие же образы, какие пришли к выдающемуся русскому советскому поэту Семену Кирсанову – все творящие люди через это проходят.

Творчеством Семена Кирсанова я начал интересоваться, после того, как услышал на пластинке Давида Тухманова «Как прекрасен мир» две песни в исполнении Александра Градского «Джоконда» и «Жил-был я». С тех самых пор выучил наизусть песню «Жил-был я» и изредка, но с огромным удовольствием, ее пою.

С тех же самых пор я взял в библиотеке трехтомник стихов Семена Кирсанова и отобрал из него два стихотворения – «Танцуют лыжники» и «Лес окрылен». Трехтомник вернул в библиотеку, разумеется, вовремя!

Мое самобичевание по поводу творчества Кирсанова было прервано жидкими аплодисментами пяти десятков зрителей. Я даже и не заметил, что песня закончилась.

Основная программа была исчерпана. О том, чтобы что-то исполнить на бис не могло быть и речи. Ну, впрочем, и не просили…

Дальше дневной сольный авторский концерт как-то резко перешел в форму балагана или плохо организованного профсоюзного собрания времен советского застоя, когда все присутствующие боятся, что не успеют высказаться и поэтому перебивают друг друга. Однако среди этой «каши» и кучи вопросов я уловил, что же в основном хотели узнать зрители. Нет, конечно, я не осуждаю инвалидов города Могилева, многие из которых, может быть, впервые за много лет выбрались на концерт. За прошедший час пения и размышления я вдруг почувствовал, что вся моя обида куда-то исчезла, и что я уже начинаю любить и даже жалеть всех этих людей. Ну, действительно, чем же они виноваты, что все так было организовано?

Когда все присутствующие в зале вдоволь нашумелись и немного затихли, я призывно поднял правую руку и сказал:

– А теперь, пожалуйста, все тоже самое по порядку и медленно…

– Впервые ли Вы в нашем городе и как он Вам понравился? – спросил кто-то негромко.

– Да, впервые, но города толком пока еще не видел, – ответил я, немного растягивая слова и затем продолжил: – Мне очень запомнилась и понравилась легенда о Могилеве… Могила льва… Это очень интересный образ. Надо будет написать песню на эту тему…

– Как Вы относитесь к творчеству Владимира Высоцкого, и не могли бы Вы что-нибудь исполнить из его песен?

– А вот это уже совсем некстати, – возмутился я мысленно.

Потом выждал небольшую паузу и ответил:

– Как большинство из вас, я глубоко уважаю и ценю творчество Владимира Семеновича. Я знаю наизусть немного его песен, но твердо убежден, что лучше самого Высоцкого, никто не споет его песни.

Потом пошли не очень интересные вопросы: когда и где родился, образование, семейное положение и прочая анкетная муть. К разряду интересных вопросов, пожалуй, можно отнести такой: когда и как была написана первая песня или стихотворение?

– Для того, чтобы ответить на этот вопрос, – говорил я, – надо совершить экскурс на двадцать лет назад или в тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.

-Хотя, смотря что считать первым стихотворением… – думал я.

Если брать в расчет первые опыты рифмования мыслей, связанных с какими-то событиями, то это, безусловно, можно отнести к шестьдесят восьмому году, времени, когда мною довольно щедро и много создавалось образцов графоманства. Здесь были и всякого рода посвящения: врачам, учителям, партии и правительству, народу – строителю коммунизма, героям гражданской войны, пионерам-героям; так называемые стихи о природе; даже чуть-чуть философские стихи и уж, конечно, в огромных количествах, стихи – посвящения девочкам, в которых, в те юные годы, я влюблялся (разумеется, по-детски) очень часто и без разбора.

Если же не учитывать первых детских опытов графоманства, то я, пожалуй, затрудняюсь ответить на вопрос: когда было написано первое стихотворение? С уверенностью могу сказать, что когда бы, где бы и что бы я ни писал, меня никогда не хвалили. Журили, ругали, критиковали, порой даже слишком жестко, называли мои стихи пессимистическими и астеническими, но никогда не хвалили. При всем при этом я все-таки был напечатан: сначала на страницах милицейской газеты, которая называлась то ли «Во славу родины», то ли «Щит и меч», то ли «На страже Октября», благодаря приятельским отношениям с заместителем главного редактора. Поначалу не находил себе места от радости, когда прочитал на газетных страницах свои стихи. Набранные типографским способом, стихи эти воспринимались как-то особенно. В тот день, когда получил по почте из Москвы газеты со своей первой публикацией, я был очень горд за себя, словно одержал какую-то очень важную победу. Но, опубликовав мои произведения раза три или четыре, милицейская газета быстро успокоилась и вообще прекратила меня печатать.

– Хватит. Хорошего понемножку! – вероятно рассудили они.

Ну и, в общем-то, правильно рассудили.

Еще очень долго хранил я эти газетные вырезки с напечатанными стихами, а потом эти вырезки то ли выбросил, то ли отдал кому-то, не помню…

Следующая публикация моих стихов состоялась на страницах журнала карманного формата «Надежда», главным редактором которого была уже упоминаемая здесь Ольга Георгиевна. Эта публикация ничего, кроме возмущения, у меня не вызвала. У стихотворения (оно же – песня) «Поезд» («Ниточка цвета зеленого…») выбросили финал (естественно, не посоветовавшись с автором). «Маленькую балладу о большом городе» почему-то обозвали «Геометрия». Неужели потому, что это стихотворение (оно же – тоже песня) начинается строчкой «Геометрия улиц, глаза фонарей…»? Видно, у главного редактора немного не хватило фантазии. Ну а «Дражню» (тоже, кстати, песню), кажется, не тронули.

Ох, уж мне эти журнальные публикации! А соответственно и журналисты. Вечно они обязательно что-нибудь да напутают: то дату, то фамилию, то название города, то факты.

Ненавижу две категории людей: торгашей и таксистов . Однако жизнь заставила уживаться и с ними, причем, как раз именно с ними и приходится сталкиваться чаще всего.

Еще один этап моего поэтического творчества – журнал «Окно» под редакторством Григория Васильевича Галицкого. Правда, на страницах этого журнала было напечатано всего лишь два моих стихотворения (опять же, они и песни) – «Посвящение журналу «Окно» и «Кухня», а все остальное – заметки, статьи, репортажи и один небольшой рассказ под названием «Прогулка».

Вершиной, своеобразным итогом моих поэтических публикаций стал выход подряд, одного за другим, коллективных поэтических сборников: «Память о крыльях», «Легких кружев волшебные стаи» и «Коснись моей руки». В этих трех сборниках было напечатано одиннадцать моих стихотворений: пять – в первом сборнике и по три – во втором и в третьем. Стихи были, конечно, подредактированы и подсокращены, но я уже не обращал на это никакого внимания.

Все эти три поэтических сборника были изданы на средства РЦДИ «Инвацентр» по инициативе литературно-издательского предприятия «Полет души» в девяносто втором, девяносто третьем и девяносто четвертом годах и включали в себя произведения инвалидов, в том числе поэта Сергея и Владимира Цмыга. Вошли в эти поэтические сборники и произведения Людмилы и многих других авторов, ставших в дальнейшем довольно известными людьми.

Сейчас уже довольно трудно сказать, что же подвигло редакторов и издателей этих трех поэтических сборников напечатать мои стихи – наличие у меня хотя бы небольшого поэтического дарования или же должность, которую я занимал тогда в «Инвацентре». А был я в то время ни больше, ни меньше заместителем директора по творческой реабилитации инвалидов. И от моего слова немало зависело быть реализованным тому или иному проекту или нет. Хочу заметить, что по этим трем поэтическим сборникам у меня вообще никогда и никаких вопросов не возникало. Я даже наоборот очень живо интересовался ходом дел и при каждом удобном случае торопил издателей и администрацию с выходом в свет упоминаемых сборников. И все-таки сборники вышли, хотя и существовали объективные причины, препятствовавшие этому: то бумаги не было, то типография перегружена. Выход сборников радовал еще и тем, что, наконец, реализовалась значительная часть моего проекта творческой реабилитации инвалидов, который в частности предусматривал популяризацию произведений инвалидов во всех видах искусства при помощи издания книг, каталогов (для художников и мастеров декоративно-прикладного искусства), кассет и пластинок (для авторов и исполнителей музыкальных произведений).

Издание моих поэтических произведений на этих трех сборниках и закончилось… Да, я в общем-то и не собирался быть «чистым» поэтом, а вот сочинять песни мне очень хотелось не протяжении многих лет…

…Закончив экскурс в шестьдесят восьмой год и ближе, я бы хотел вспомнить о первых песнях. Первая песня была придумана в семидесятом году. Известный бард Михаил Щербаков пришел в ужас, когда на одном из концертов, проходившем в Минске, его попросили вспомнить свою первую песню, и наотрез отказался это сделать. Многие авторы не любят вспоминать свои первые песни, оценивая их с высоты и с позиции своих нынешних зрелых и успешных лет как что-то такое неуклюжее, неудавшееся и несовершенное, а потому, может быть, даже стесняются, как бы отрекаясь и открещиваясь.

Я же очень часто отношусь к своим первым песням с некоторой ностальгией.

Да, первые песни были не очень удачными, вернее, совсем неудачными (это опять же с позиции нынешних зрелых и успешных лет). Первые песни были неуклюжими, колченогими и несовершенными, но только для того, наверное, чтобы с течением лет «расправить крылья, выпрямиться, подняться во весь рост» и зазвучать...

Я часто возвращаюсь к своим старым песням не только по причине ностальгической, но еще и для того, чтобы изучить и понять, каким был у меня прогресс в музыке и чтобы избежать плагиата относительно себя самого, хотя последнее я себе иногда позволяю: лучше иногда повторить самого себя, нежели кого-нибудь другого… Годами я искал свой музыкальный стиль и, кажется, нашел. Во всяком случае очень многие слушатели отмечали, что мои песни ни на какие другие не похожи.

Все началось с того, что, когда мне было еще тринадцать лет, я начал живо интересоваться фортепиано и в шестьдесят седьмом году купил себе «Самоучитель игры на фортепиано» Зиминой и Мехеля. Из этой книги я узнал массу интереснейших вещей: что музыкальный звук, оказывается, имеет четыре свойства – высоту, тембр, громкость и длительность; что бывает два ключа – скрипичный и басовый; я выучил множество красивых итальянских музыкальных терминов, пока не всегда понимая, что же они обозначают – крещендо, диминуэндо, бекар, форте, аллегро, модерато…

Я с нетерпением ждал начала нового учебного года, чтобы тайно проникнуть в интернатовский актовый зал, где стояло пианино, или в холл четвертого этажа спального корпуса, где стоял рояль, и начать постигать музыкальную грамоту и первые практические навыки игры. Была во всем этом таинстве какая-то необъяснимая красота и магия. Сначала я ничего не понимал, но со временем, перечитывая по несколько раз одну и ту же главу, постепенно начинал врубаться в то, о чем было написано. Одновременно с освоением самоучителя, отыскивал и запоминал аккорды вместе с басовыми клавишами и вскоре уже мог на слух подобрать и саккомпанировать некоторые песни. Принцип моего аккомпанирования был таков: бас-аккорд, бас-аккорд. Вот таким пианистом и предстал я к девятому классу, успев сочинить и запомнить на фортепиано две песни в эстрадном стиле: одна - лирическая о любви, вторая – героическая о юных героях гражданской войны.

Вскоре началось массовое повальное увлечение гитарой. Гитару пытались освоить все подряд, независимо от того, есть у них для этого хоть какие-нибудь задатки или нет, и независимо от того, есть у них вообще музыкальный слух или он отсутствует.

Я начал с разучивания на первых трех струнах мелодии Мишеля Леграна из кинофильма «Шербургские зонтики». Эффективным показателем моего искреннего рвения стали страшные мозоли на подушечках пальцев. Позднее я узнал из гитарного самоучителя Павла Вещицкого, что пальцы до такого состояния доводить не следует – это очень даже вредно для них… Потом происходило плавное освоение гармонии, которое поначалу заключалось в запоминании четырех простейших аккордов в первой позиции, показанных мне мальчиком, который являлся автором текста первой лирической песни.

Мальчика звали Леонид Емлин, но я называл его постоянно либо Лео, либо Леша. Как только Леша показал мне четыре заветных аккорда, я уже не выпускал гитару из рук до самого позднего вечера. Меня уже не интересовали ни обед, ни ужин, ни телевизионные передачи, так увлекся я этим музыкальным инструментом. Я успокоился лишь тогда, когда уже не мог даже слегка прикоснуться к струнам из-за боли в пальцах левой руки, но зато был горд от сознания того, что теперь я знал аккомпанемент песни «Девушка с оленьими глазами». Лешу я, конечно, потом превзошел по технике игры на гитаре, да он и не стремился стать хорошим гитаристом: играл чисто для себя, имея в своем арсенале полтора десятка простейших аккордов первой позиции. Кроме этого, Леша был графоманом (это я понял лет тридцать назад, а до того, считал его даже неплохим поэтом, ну это потому, что еще не знал, что такое настоящая поэзия). Леша мог сочинить двадцать строчек всегда, без труда и по любому поводу.

Было время, когда я купился на его «якобы талант» и написал на его произведения много музыки, так что получилось несколько песен и одна рок-опера. Конечно, «рок-опера» – сказано слишком громко, но в те годы, а это были семидесятые и самое начало восьмидесятых, все мы пребывали в некоторой эйфории. Многие из нас придумывали мифы, в которых жили, потому что жизнь реальная казалась чем-то скучным и однообразным. Может быть, здесь имела место некоторая инфантильность в хорошем и чистом смысле этого слова, если она вообще имеет хороший и чистый смысл. И мы как бы играли в кумиров, стараясь везде, всегда и во всем им подражать: в манере говорить и петь, в манере держать себя в обществе, с друзьями, с девчонками.

Еще Леша был большим любителем женщин и очень долго выбирал для себя ту единственную и неповторимую. Одно время мы с Лешей жили вместе в шестнадцатиметровой комнате, которая находилась в том самом бараке с клопами, общей (на десять семей) кухней, общим туалетом, которым, помимо двадцати комнат, могли пользоваться сотни случайных людей. Это было интересное и очень своеобразное время: бесчисленные толпы самых разных людей, среди которых были и мои одноклассники, они же участники, возглавляемого мною, вокально-инструментального ансамбля; и Лешины институтские друзья и бляди (когда он только успевал их (блядей) находить? – ведь утром он работал мастером тарного участка, а вечером учился в Московском энергетическом институте); и какие-то преклонного возраста, как нам тогда казалось, алкаши; и шпана из микрорайона Ленино дачное; и местные, из близлежащих домов, меломаны… В общем, кого у нас в доме только не было. И самое главное – есть было нечего… Так нет, ведь обходились. Приносили с собой сигареты, вино и какую-то еду, в основном консервы.

Однажды у нас с Лешей заночевала моя одноклассница со своим приятелем. К тому моменту они оба были уже наркоманами. Вечером они предложили нам с Лешей попробовать наркотиков. Мы сразу же и дружно отказались, потому что наверняка испугались. Эта ночь была загублена непрекращающимися громкими стонами, доносившимися из-под батареи, расположенной возле окна, единственном оставшимся для ночлега гостей месте. Потом выяснилось, что в ту ночь моя одноклассница и ее приятель зачали ребенка.

Можно вспомнить еще немало интересных и экзотических историй и сцен, происходивших в «легендарном» бараке…

Потом вдруг неожиданно, как-то в одночасье, все кончилось, оборвалось…

…Вот мы идем с Лешей в сплошной темноте в мою новую квартиру на второй этаж пешком, потому что дом еще новый и лифт пока не включен. Мы идем в новую квартиру, потому что получен ордер. И нам кажется, что мою квартиру могут занять чужие люди. Вот поэтому мы с Лешей и идем, чтобы чужие люди не заняли. Мы лежим рядом на, заранее купленной диван-кровати, укрывшись каждый своей курткой. За окном март. Шторы на окне пока нет, и свет от уличного фонаря бьет прямо в окно без промаха. Не спится. Оба закуриваем. Курим жадно, торопливо и молча. Каждый думает и вспоминает о чем-то своем. Стены и двери в новом доме, хотя он и построен из кирпича, настолько тонкие и хрупкие, что слышно каждый шорох, каждый скрип. Вот послышался шум шагов на лестнице, а затем затих. Завтра я уезжаю в дом отдыха в Истру, и Леша будет переезжать без меня, без хозяина. Впрочем, какой там переезд? Шкаф, стол и пара табуреток, ну и, конечно, гитары и радиоаппаратура. Да нет, Леша ничего не забудет… А вот я… Никогда не был в доме отдыха и поэтому немного волнуюсь – как-то меня там встретят?

Семьдесят пятый год уходил, как мне казалось, медленно и нехотя…

Мне исполнился двадцать один год. Четыре года назад окончил восьмилетнюю школу, уже работал в Красногвардейском отделении госбанка и имел отдельную однокомнатную квартиру с телефоном. Ну чем не завидный жених для девушек-лимитчиц, которых в то время в Москве было хоть пруд пруди? И в отделениях госбанка, кстати, тоже.

Мои музыкальные вкусы и пристрастия в это время были уже более или менее определены и сформированы и представляли собой невероятную смесь из Л. В. Бетховена, В. А. Моцарта, М. К. Огинского, Д. Д. Шостаковича, П. И. Чайковского, «The Beatles», «Rolling Stones», «Creedence», «Deep Purple», «Поющих гитар», «Веселых ребят», Аллы Пугачевой, «Цветов», Владимира Высоцкого и многих-многих других.

Вот с такой музыкальной кашей в голове, где все смешалось и переплелось самым причудливым образом, я начал очень робко ступать на стезю жанра авторской песни, пробуя свои силы в качестве композитора. Сначала были проблемы с выбором стихов, но они очень скоро разрешились.

Если же говорить о музыкальных вкусах и пристрастиях более подробно, то надо отметить, что в начале семидесятых годов я буквально просто балдел от следующего музыкального материала: «Лунная соната» и «Аппасионата» Л. В. Бетховена, музыка из балета «Лебединое озеро» П. И. Чайковского, симфония №40 (Соль-минор) В. А. Моцарта, диск «The Beatles» «Abbey Road», диск ансамбля «Deep Purple» под названием «Deep Purple In Rock», особенно композиция «Child In Time» и, конечно, нравились некоторые советские ансамбли.

Еще я имел опыт руководства вокально-инструментальными ансамблями, а значит, имел опыт аранжирования песен. Плохо я аранжировал песни или хорошо – теперь это уже большого значения не имеет, главное – приобретенный и накопленный опыт. За моими плечами пять коллективов самых разнообразных составов, порой, с самыми причудливыми названиями. Коллективы эти были, пожалуй, антрепризного свойства. То есть собиралась группа самых разных людей, брались напрокат музыкальные инструменты (о том, чтобы купить их, вообще не могло идти и речи), репетировалась программа и исполнялась к назначенной дате, а потом коллектив расходился и его участники, очень часто забывали даже обменяться телефонами. Меня как руководителя не особенно в этих коллективах ценили и слушались, переводя все мои замечания или высказывания в шутку или прикол. Да я особо-то на ребят и не обижался. Я говорил сам себе:

– Не зарывайся! Тебе поручили «снять» с фонограммы аккорды, вот и работай, не отвлекайся…

Было немного (а может быть, и много) обидно за то, что я вот работаю, а коллектив в это время пьет вино и курит сигареты. Мне же не предлагают ни глотка, ни затяжки.

Особенно много возни было с заграничными песнями. Да еще, как назло, большинство этих песен были англоязычными, а я изучал в школе немецкий язык.

Ну да ничего, и с этим справлялся. Иногда приходилось сочинять на русском языке что-то типа подстрочников. Мне давали перевод общего смысла песни, а я облекал все это в красивую поэтическую форму. Когда все было готово – и текст, и уточненная мелодия, и гармония, коллектив приступал к долгому, нудному, изнурительному разучиванию. Правда, чтобы не сразу и не совсем выдохнуться, каждые пятнадцать минут устраивали перекур. Во всех коллективах, с которыми я работал, курили все без исключения. Во время перекуров я подводил итоги прошедшей пятнадцати минутки, анализируя музыкальное исполнение – кто и где неправильно сыграл или спел. После перекура музыканты опять делали те же самые ошибки (почему-то), и я прерывал репетицию, чтобы сделать замечания и добиться того, чего хотел. Я не хочу, да и не могу сказать, что музыканты, с которыми довелось работать были тупыми и бездарными (с такими я бы просто не стал бы иметь дела), но вот немного упрямыми они, пожалуй, были. Они в общем-то делали все так, как я говорил, но немножечко не так, немножечко по-своему.

В музыкальных коллективах я был клавишником, бас гитаристом, соло гитаристом и вокалистом. Быть соло гитаристом очень нравилось, особенно в семьдесят четвертом году, когда мы с Женей Васильевым и еще одним парнем организовали трио. Женя Васильев жил тогда в общежитии возле метро «Профсоюзная» на четвертом этаже в маленькой комнатке. Он уже должен был вот-вот переехать в Бибирево. В это время в общежитии проживало очень мало народу, и появилась возможность по ночам играть на общей кухне. Процесс подготовки радиоаппаратуры, настройки инструментов, подготовки магнитофона для записи занимал около двух с половиной часов, но зато, как теперь говорят, отрывались по полной программе. Мы до самого утра упивались импровизацией, пробуя свои творческие силы и в роке, и в блюзе, и даже в классической музыке. На кухне, где мы по ночам играли, из-за кафельных стен возникала довольно своеобразная акустика, которая очень нас раззадоривала, и мы музицировали без устали.

Все хорошее когда-нибудь, да кончается…

Женя Васильев уехал жить в Бибирево и нашей любимой кухни в общежитии возле метро «Профсоюзная» больше не стало, но ее стены наверняка еще очень долго помнили звуки наших гитар и барабанов.

Женя Васильев был непревзойденным аудиоахивариусом, так как фиксировал на свои магнитофоны буквально все, что звучит: и шум улицы, и скрип дверей, и шум, доносящийся от соседей, и реплики музыкантов, которые раздавались во время репетиций и очень часто бывали нецензурными. Мне вообще казалось, что Женя как с утра включал магнитофон на запись, так до самого вечера и забывал его выключить. Было в этом и свое рациональное зерно. Я только лишь удивлялся: откуда у человека столько пленки? А потом удивлялся еще больше, когда находил ту или иную запись. Так, благодаря своей привычке все и всех записывать на магнитофон, Женя Васильев стал свидетелем моих первых робких шагов в авторскую песню в качестве композитора.

Вот очень коротко все, что можно рассказать о моей первой песне и первых поэтических опытах.

Я, конечно, не стал так подробно рассказывать на авторском сольном концерте в Могилеве обо всем, что изложил выше, а отделался лишь двумя-тремя универсальными для этого случая фразами типа: «Первое стихотворение я написал в шестьдесят восьмом году, в возрасте четырнадцати лет и посвятил его профессору Абалмасовой Екатерине Андреевне, а вот первая песня была сочинена в семидесятом году и посвящалась она юным героям Гражданской войны».

Наконец-то концерт закончился.

Мы приехали в гостиницу «Могилев». Инструктор областного правления общества инвалидов проводила меня до моего номера, занесла гитару и попросила никуда не отлучаться, так как вскоре должна была появиться журналистка областного радио, чтобы взять интервью и записать на диктофон две-три песни. Сообщив мне о том, что она ждет нас с Володей Глебовым в ближайшие три часа, инструктор удалилась. В номере никого, кроме меня, не было: ни Володи Глебова, который, вероятно, еще гостил у родителей; ни Анатолия Михайловича Костенко, который поблагодарил меня и распрощался еще во Дворце культуры «Химволокно», ни горничных, ни дежурных по этажу, ни уборщиц.

Наступила долгожданная и блаженная тишина.

Такую тишину ощущаешь после авторского сольного часового или двухчасового концерта. В эти минуты также ощущаешь себя невосполнимо опустошенным, независимо от того, как прошел концерт – хорошо или плохо. Кажется в этот момент, что ты отдал всего себя до конца, без остатка, отдал весь свой талант, все свои силы и знания. И уже ничего не надо – только немного тишины, словно глотка воды. Кажется, что за время этой тишины, обретаешь новые свежие силы и уже готов опять отработать следующий концерт…

Прошло полчаса.

Раздался стук в дверь.

– Входите, открыто! - громко произнес я.

Вошла молодая дама лет двадцати пяти, держа в руках диктофон.

– Добрый день! Я корреспондент Могилевского областного радио Ирина Менделеева.

– Очень приятно! А я Володя Варшанин… Вот гастролирую в вашем городе, – ответил я.

– Ну что, начнем? – спросила Ира.

– Начнем. А с чего? – тоже спросил я.

– А с самого начала… – сказала Ира.

В эту минуту кто-то очень вкрадчиво постучал в дверь номера. Не дожидаясь ответа, в дверь просунулась любопытствующая голова и спросила:

– Я не помешаю?

Это был Володя Глебов, который уже навестил своих родителей и вернулся в гостиницу окончательно.

– Да нет, я думаю… Проходи! – ответил я.

– Мы построим наш разговор следующим образом: сначала я Вас разговорю, а потом начну задавать конкретные вопросы, касающиеся Вашего творчества, – сказала Ира.

– Ну что ж, я не против, – согласился я.

Для того чтобы разговорить меня, Ира затрагивала самые разнообразные темы: политику, спорт, погоду, искусство… Немного поговорили и о работе – каждый о своей. В ту пору я еще пребывал в той сладостной эйфории, когда работа секретарем президиума мне не претила. Поэтому я пока довольно тепло отзывался о том, что делал и для чего это нужно. Я поймал себя на том, что незаметно начал вести здесь, в гостинице «Могилев», разъяснительную и агитационную работу, направленную на популяризацию Белорусского общества инвалидов. Заметив, что я сильно увлекся, переменил тему.

Словно мне в ответ Ира неожиданно начала подробно рассказывать о нюансах своей работы, где ей постоянно приходится сталкиваться с внутренней конкуренцией, внеурочными командировками, преимущественно в субботние и воскресные дни, проблемой автотранспорта, из-за которой журналистки, перемещающиеся по всей Могилевской области днем и ночью в жару и в холод, рискуют быть ограбленными, изнасилованными и даже убитыми. Ира рассказала нам с Володей пару леденящих сердце и душу историй из собственного опыта. Может быть, она и несколько преувеличила, но примеры оказались достаточно убедительными…

Наконец, основная миссия, ради которой Ира появилась в нашем гостиничном номере, была выполнена – мы записали полчаса интервью и четыре мои песни. Чтобы хоть как-то отметить наш небольшой успех, решили купить в гостиничном ресторане бутылку водки и немного еды к ней. Выполнить функцию гонца вызвался Володя Глебов. Он вернулся в номер через пятнадцать минут полностью «укомплектованным». Мы сидели втроем за квадратным столом, пили, ели, шутили… Я пел песни. В общем, пребывали, как теперь говорят, в неформальной обстановке.

Стемнело очень быстро и незаметно. Ира начала периодически посматривать на часы. Улучив момент, я сделал Володе Глебову откровенный знак, говорящий, что я, мол, сейчас выйду, а ты можешь познакомиться с девочкой гораздо ближе…

– Я вас оставлю… Мне надо срочно позвонить в Минск, – сказал я, вставая. И это было правдоподобно, так как в то время позвонить по междугороднему телефону можно было только с телефона дежурной по этажу. Володя Глебов понял мой знак-намек, однако так ничего и не предпринял. Когда я вернулся в номер через полчаса, моему взору предстала следующая картина: женщина и мужчина, сидя на довольно приличном расстоянии друг от друга, очень оживленно беседуют об истории Белоруссии. Оба они уже находятся на грани того, чтобы поругаться. Увидев меня, они затихли, а затем Володя Глебов тихо спросил: «Почему так долго?»

– Сначала пришлось переждать небольшую очередь, а потом долго не могли соединить с Минском, – неторопливо ответил я.

– Ну, мне теперь действительно пора! – произнесла Ира и начала приподниматься со стула.

– Так значит эфир в понедельник, а фонограмму радиопередачи Вы мне перешлете в Минск позже? – уточнил я.

– Да, да, конечно, – ответила Ира с готовностью.

Мы попрощались, я и Ира, с надеждой на новые встречи и дальнейшее сотрудничество. Но больше никаких встреч, ни тем более сотрудничества, никогда у нас не было, да и фонограмму радиопередачи она мне так и не прислала.

Володя Глебов, «как велит простая учтивость» (Анна Ахматова), вызвался проводить Иру и отсутствовал два с половиной часа. За время его отсутствия, (а времени было более чем достаточно), я проанализировал визит Иры к нам от начала и до конца.

– Ну, а что? Нормальная дама: не побрезговала попить с нами водочки, рассказала массу всего интересного, не доставала» скучными и банальными вопросами… – размышлял я.

 Володя Глебов вернулся в номер за два часа до отправления поезда «Сураж – Минск».

– Какой же ты все-таки…не орел! – с упреком произнес я, но в ответ получил молчаливую улыбку, добрую и растерянную одновременно.

Мы добирались до вокзала больше часа, хотя он и находился всего лишь в пяти троллейбусных остановках от гостиницы «Могилев». Это произошло потому, что я непременно хотел ехать на такси по причине все той же скользоты. Машин останавливалось много, но все водители, словно сговорившись, заламывали такие цены, от которых становилось жутко. Пару раз я уже порывался ехать на троллейбусе, настолько не хватало терпения… Все-таки я дождался своей машины. Это был старенький «четыреста седьмой» «Москвич», водитель которого без лишних разговоров и торгов согласился отвезти нас на железнодорожный вокзал за умеренную плату.

Когда я занял свое место в купе, то понял, что настал миг облегчения, тот миг, когда не терзают вопросы: как добраться до вокзала? как и где купить билет? как не опоздать на поезд? Настал миг, когда сквозь искрящийся в темноте снег, высвеченный яркими вокзальными фонарями, «медленно поплыл назад перрон с его пассажирами» (почти по Владимиру Владимировичу Набокову) и большой надписью в середине вокзального здания – «Могилев».

Во время следования до Минска я сделал одно очень важное и интересное открытие: Володя Глебов – страшный зануда! Дело в том, что в наше купе еще в Могилеве сел какой-то парень с двумя десятками очень красивых голубей. Уж насколько я брезглив к этим птицам, считая их источником грязи и заразы, так даже я впечатлился их красотой и ухоженностью. Птицы размещались следующим образом: одна их часть в клетках, а другая, со сложенными крыльями, – в средних размеров круглых коробках, видимо, из-под лампочек.

Поезд отправлялся около двенадцати часов ночи. Володя Глебов доставал нашего попутчика часа три. Так до трех часов ночи он живо интересовался какой породы голуби, чем и как их лучше кормить, по какой цене они идут на различных птичьих рынках. Я бы, наверное, уже давно послал товарища куда подальше, но попутчик наш отвечал на все вопросы, находя в этом даже какое-то удовольствие. Тут я сделал еще одно открытие – они оба были занудами, но один из них любил задавать вопросы, а другой отвечать на них. В половине четвертого утра я, устав от разговора голубятников и от всех пережитых до этого событий, наконец, заснул…

Спал недолго – всего лишь час с хвостиком. Открыл глаза и долго смотрел в потолок нашего купе, наблюдая, как причудливо на нем извивались, изгибались и перемещались световые отражения железной дороги… 

Глава шестая  

Примерно в семнадцать часов к главному входу ВДНХ БССР медленно и, я бы даже сказал, вразвалочку, подошли две дамы. Одна из них несла в руках зачехленную гитару, но это была не Лена Казанцева, а какая-то администраторша, помощница Наташи Якутович; кажется, по имени Анжела. Лена же, сколько я ее помню и знаю, особо себя не утруждала переносом или перевозом своей гитары с одного места на другое (кроме, естественно, вариантов гастрольных поездок), так как для этих целей всегда и везде находились добровольцы, преимущественно мужского пола. Наверное, Лена всегда оставалась свободной художницей, озабоченной и загруженной только образами своих будущих стихов и песен, и ничем более.

Трудно сказать, чего у Лены было больше: стихов или песен? Но изучая последнее время ее творчество, я пришел к выводу, что стихов ею написано, пожалуй, больше. В этом количестве можно отыскать и одно - и двух - и четверостишия и, даже, маленькие поэмы.

Лена как-то очень рано, но и своевременно, удачно выбрала и определила свой образ и постоянно иронизирует, и по-доброму подтрунивает над ним. Этот образ двумя словами можно охарактеризовать так: девушка, искренне и безумно влюбившаяся, оказалась жертвой или игрушкой ловеласа, причем, как правило, женатого. Это основа, а дальше постоянно происходит моделирование ситуации с большой долей юмора. А поскольку Лена от природы мастер слова, то она может свободно позволить себе при помощи восьми строчек переместиться, как угодно, во времени и в пространстве.

Очень часто она использует в своих произведениях мужское имя «Алеша» и тем самым провоцирует слушателей задать ей вопрос: «А был ли на самом деле в ее жизни Алеша и кто он такой? Чем занимается и как выглядит?»

Иногда Лена использует мужское имя «Андрюша».

А вообще она хорошо, по-доброму, относится в своих произведениях к мужикам, какими бы недостатками те не обладали: выпивали, были бы неуклюжими в общении и в ухаживании.

Я (Боже упаси!) вовсе не собираюсь анализировать творчество Елены Казанцевой, но хотел бы поделиться своим отношением к нему. Прежде всего, скажу о том, что Ленино творчество мне очень нравится.

В тысяча девятьсот девяносто девятом году Лена подарила мне свою авторскую аудиокассету под названием «Избранное», куда вошли двадцать девять ее произведений. Кассета была выпущена в Москве, то есть у меня на родине, и аннотацию к ней написал сам Игорь Иртеньев.

Кроме этого я купил у Михаила Борисовича Смирнова (Дай Бог ему здоровья) два компакт-диска с записью двух сольных концертов Лены, которые состоялись, соответственно, тринадцатого и пятнадцатого ноября две тысячи первого года. На этих концертах Лена исполнила очень много новых для меня вещей; новых, поскольку я давно не бывал на ее авторских вечерах.

Но и эти два купленных компакт-диска не дают достаточного представления о том, как продвигаются творческие дела у Лены. Лена, как мне кажется, все время уверенно и неустанно движется вперед.

Она почти постоянно находится в Москве, и каждый ее концерт в Минске большое везение для нас – любителей ее творчества.

Поскольку я в настоящее время не имею физической возможности посещать Ленины концерты (все из-за тех же проклятых лестниц), то эти два компакт-диска и аудиокассету считаю подарком Судьбы. На компакт-дисках записано: на первом – сорок семь произведений, из них – двадцать восемь песен и семнадцать стихотворений (два трека – пустые); на втором – шестьдесят одно произведение, из них – двадцать песен и сорок стихотворений.

Иногда, когда я вдруг начинаю скучать по песням и стихам Лены, ставлю на выбор один из компакт-дисков или кассету и подолгу балдею, посвящая эти полдня творчеству Елены Казанцевой…

Мы с Леной сейчас живем на одной улице – Воронянского, но встречаемся (и уж тем более видимся) крайне редко. Парадоксы урбанизации? Мы практически не звоним друг другу, хотя я отлично помню номер ее телефона.

Почему же это происходит?

Да потому, что мне сейчас и не о чем с Леной говорить…

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20