страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20

На следующий день мы поехали в гости к Боре и его жене Нэлли. День пролетел быстро, почти незаметно, а вечером мне предстояло объясняться с родителями Зоси, то есть просить у них руки дочери.

Мать Зоси – простая белорусская женщина, родившаяся и выросшая в Брестской области, в городе, как мне кажется, с поэтическим и очень русским названием – Береза. Это довольно заурядный районный центр, каких по всей Белоруссии можно встретить сотни, с населением, я думаю, не более тридцати тысяч. Единственной достопримечательностью города Береза, пожалуй, можно считать мясоконсервный завод, который и по сей день производит действительно качественную продукцию. Вся эта продукция до развала Советского Союза поставлялась напрямую в Москву.

Отец Зоси, Николай Тимофеевич Петров, вышедший на пенсию, или, как говорят у военных, подавший в отставку, прапорщик. Он родился и вырос в Псковской области, а служить в армию попал в город Береза. Там он и познакомился с Марией Платоновной Тарасевич – матерью Зоси. Там же и возникло у них первое чувство…

– Добрый вечер! Это вам! – сказал я и протянул Марии Платоновне цветы, купленные заранее.

Все четверо прекрасно понимали, о чем предстоит разговор и переживали, каждый по-своему, огромное волнение.

Николай Тимофеевич нервно, жадно и часто курил.

Мария Платоновна постоянно и беззвучно всхлипывала.

Зося вся дрожала от страха.

Я просто волновался и никак не мог найти нужных слов, именно тех слов, с которых надо было начать, и поэтому начал довольно банально:

– Дорогие Мария Платоновна и Николай Тимофеевич!..

Внутренне я настроился на отрицательный результат, в случае которого просто забрал бы Зосю в Москву. Просил я руки дочери скорее из вежливости и воспитанности, может быть, наперед все просчитав, и, в общем-то, результат, как таковой, не слишком меня интересовал. Тем не менее, родители Зоси, выслушав внимательно и до конца мой яркий монолог, после совсем недолгого размышления «дали добро».

– Давайте вэчэрыць! – торжественно произнесла Мария Платоновна на одному только Богу ведомому диалекте, в котором равными долями переплелись русская, белорусская, украинская и польская речь.

– Это дело надо бы отметить, – сказал подошедший Зосин брат Юра, который уже давно догадался, что происходит на кухне. В руках его покоилась бутылка «Пшеничной». Вскоре подтянулась и Тамара, Юрина жена.

Юра с Тамарой и двумя сыновьями занимали одну из трех комнат большой квартиры. Еще одну комнату, самую большую, ту самую, куда пригласила гостей Лариса, занимала Зося. И, наконец, последнюю из трех комнат – примерно семнадцать квадратных метров – занимали родители Зоси.

Из двух сыновей Юры и Тамары, которых звали Саша и Егор, Саша был старшим. В ту пору ему было десять лет. Зося была крестной матерью Саши. Она возила его в Крым и, вообще, баловала, а с моим появлением в семье Петровых, Саше повезло еще больше. Ему посчастливилось побывать в Ленинграде (ныне Санкт-Петербурге), Таллинне, Риге, Юрмале и Вильнюсе.

– Выпьем за нового члена нашей семьи! – торжественно произнес Николай Тимофеевич и, хоть он сильно лукавил тогда, но все же оказался на поверку прав. Все дело в том, что мы в первый мой приезд, в январе месяце восемьдесят шестого года, не подали заявление в ЗАГС, а сделали это лишь в феврале. Но тогда для всех нас все равно был праздник! Говоря про нового члена семьи Петровых, Николай Тимофеевич не ошибся, потому что восемнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года мы с Зосей поженились.

О, какими же мучительными были эти три месяца!

Это были тяжкие дни расставания и, казалось, бесконечного ожидания. Это было время, когда ничего не хотелось кушать. Каждый вечер я ставил перед собой большую фотографию Зоси, включал на всю громкость грампластинку Антонио Вивальди «Зима» из цикла скрипичных концертов «Времена года» и слушал по много раз, все больше и больше воспаляя свое воображение. Эта «Зима» была и остается по сей день Гимном нашей любви!

Потом, уже ближе к глубокой ночи, я шел на кухню, варил кофе и сочинял новые стихи. Стихи в это время, конечно, были только про любовь и все, без исключения, посвящались Зосе. Уже под утро я мог позвонить ей в Минск, сообщить об очередном отправляемом письме и предупредить о том, чтобы Зося это письмо встречала. Случалось это почти через каждые два дня. На ответные письма я не рассчитывал, да они и не были нужны, ведь в письмах Зосе посылались только и строго стихи. А что можно ответить на присланные стихи? Наверное, ничего. Просто их надо прочитать. В то время почему-то письма шли намного быстрее. После очередного письма я не мог не позвонить и звонил. Извинялся за поздний звонок, понимая, что завтра Зосе рано утром вставать и идти на работу. Звонил еще и потому, что после каждого нового написанного стихотворения буквально распирало, возникала безудержная потребность поделиться своими мыслями и впечатлениями с любимым человеком.

Вот прошли и эти три месяца.

В этот период Зося приезжала ко мне в Москву всего лишь один раз, в марте восемьдесят шестого года, да и то только на три дня. Но что такое три дня? Ничто… Я достал к ее приезду билеты в театры: один билет – в театр «Современник», а другой – в театр кукол имени С. В. Образцова. В театры мы, конечно же, не пошли – как-то хотелось подольше побыть вдвоем. Самым тяжелым оказался последний день пребывания Зоси в Москве. В тот день моя, уже жена без месяца, с самого утра наготовила всяких вкусняшек. Спиртного не пили, так как вечером надо было везти Зосю на вокзал. У нас обоих было такое состояние, когда, с одной стороны, не хочется, чтобы наступала минута расставания, а с другой – с нетерпением ожидаешь ее наступления. Вот и ходишь целый день «раздвоенным».

В тот поздний весенний вечер на Белорусском вокзале Москвы было, как всегда, многолюдно. Мы с Зосей стояли рядом друг с другом и молча смотрели: я на нее, а она – на меня. Казалось, что мы не насмотримся друг на друга никогда. Мы не «сосались» и не «лизались», как часто это делают напоказ не насытившиеся любовники. Я, когда вижу эти сцены, испытываю острый приступ тошноты и отвращения. Мы с Зосей просто молча прощались, и когда она вошла в голубой вагон (цвета чистого синего неба), я понял, что нашей встрече пришел конец, но в глубине души еще надеялся, что поезд немного задержится. Казалось, что даже миг задержки поезда сыграет какую-то очень важную и огромную роль в наших отношениях.

Увы, поезд отправился точно по расписанию. Я стоял, курил и долго-долго смотрел вслед, безжалостно уменьшающемуся в размерах составу, до тех пор, пока два красных огонька совсем не исчезли на черном горизонте.

Затем я долго плелся к выходу с вокзала до любимого «Запорожца». Приехав домой, а жил я тогда в прекрасной однокомнатной квартире микрорайона Крылатское, сразу же за чашкой кофе, который мог пить по несколько раз в день, написал стихотворение о трех днях, проведенных с Зосей, точнее – о впечатлениях от этих дней…

Оказывается, Зося все мои стихи, которые ей посвящались или адресовались, аккуратно, после неоднократного прочтения, складывала в конверт и бережно хранила.

Однажды, она сделала мне сюрприз – достала заветный конверт со стихами и дала их перечитать. Это были средненькие, но зато очень искренние стихи (я сейчас сужу о них «с колокольни нынешнего времени», уже «заматеревший» и «поднаторевший»), в которых эмоции сильно опережали разум.

Еще одно такое чтение моих стихов вслух происходило в феврале восемьдесят шестого года, как раз после того, как мы с Зосей подали заявление в ЗАГС Фрунзенского района города Минска. Был поздний вечер. Большая беспокойная семья Петровых улеглась и затихла.

– А сейчас я буду читать свои стихи! – торжественно, с некоторым пафосом изрек я и потянулся за серой тетрадкой объемом в двадцать восемь листов (такие тетради еще называют «полу общими»).

– А можно я сама почитаю? – робко спросила Зося.

– В принципе можно… Но у меня очень сложный синтаксис, ты можешь запутаться. И потом лучше автора, правильнее автора, никто не сможет передать соответствующие интонации, паузы и ударения.

В том, что это совершенно не так, я убедился через шесть лет, когда учился в Белорусском университете культуры. И теперь, даже великий поэт Иосиф Бродский не сумел бы меня убедить в том, что только автор может прочесть свое стихотворение именно так, как нужно. Я сталкиваюсь с огромным количеством поэтов, которые совершенно не умеют читать собственные стихи.

– Тогда подожди минуточку. Не начинай пока, – попросила Зося, встала и подошла к встроенному в стенку «Ипуть» бару. Она не спеша достала оттуда пузатую бутылку французского коньяку под названием «De Luze» (думаю, что это переводится как «Луи») и поставила на стоящий тут же, возле диван-кровати, журнальный столик.

– Этот коньяк мне подарили на работе в день моего тридцатилетия, и я загадала: выпью в день свадьбы, а поскольку свадьба дело уже решенное, да и жених сидит рядом, выпьем сейчас!

В то время Зося работала на Минском комбинате надомного труда переплетчицей в картонажном цехе. Там же, только в столе заказов, работал и Борис Моисеевич, а одно время сразу же после окончания института там же в должности главного бухгалтера трудился и Толя. В свое время Зося тоже училась в Минском институте народного хозяйства (нархозе), но в отличие от Толи, который учился на дневном отделении и гораздо раньше, она посещала данный институт по вечерам три раза в неделю. Так продолжалось три курса, а потом Зося в силу каких-то обстоятельств прекратила учебу. Насколько я знаю, причина состояла в том, что Зося поехала в Москву, чтобы сделать операции на ногах у профессора Гинзбурга Юрия Борисовича. Однако не берусь утверждать, что это была единственная причина для прекращения учебы в институте.

Мы пили коньяк не спеша и, как полагается, закусывали его лимоном и шоколадом. Мы обсуждали прозвучавшие стихи, а точнее говоря, результаты моего более чем скромного поэтического труда и опыта с моими же критическими комментариями и оправданиями. Зося реагировала на услышанное просто и скромно, не пускаясь в длинные и пространные рассуждения. Она просто говорила нравиться или нет данное стихотворение. Да ей особо и не требовалось что-либо объяснять…

Кроме стихов мы долго говорили с ней о своих вкусах, привычках, пристрастиях и предстоящей семейной жизни. Кажется, тогда я сказал ей, что меня никогда не надо жалеть. Но что я тогда понимал в этой жизни? На поверку Зося оказалась хорошей и матерью, и сестрой, и любовницей, и просто надежным человеком, к тому же она еще и отличная хозяйка.

Мы поженились восемнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Нашими свидетелями были наши же сваты – Нэлли и Боря. В день нашей свадьбы шел мелкий апрельский дождь. Говорят, что дождь на свадьбу – это хорошая примета: то ли к деньгам, то ли к счастливой жизни. Так как с моей стороны не было никаких друзей и тем более родственников, я пригласил на свадьбу своих одноклассников – Женю Ильина и Сашу Андросова. Но в самый последний момент, уже перед отъездом в Минск, Евгений Сергеевич Ильин (мой Сергеевич, как давным-давно я его кличу) сломал ногу и, разумеется, остался в Москве. Замена Саши Андросова произошла, в общем-то, из-за моего каприза, так как я не мог простить ему сально-скабрезной шуточки. Эта шуточка была отпущена в мой адрес после того, как я рассказал ему и Кате, его жене, о поездке к Зосе в Минск.

Какое все-таки с моей стороны ребячество! Какой детский сад! Я обиделся, по существу, из-за пустяка. Зная родителей Саши и учитывая то, что я не один раз гостил у него, когда еще вся их семья жила в двухкомнатной квартире в Очаково. Зная, каков там уровень воспитания и культуры, мне бы надо было все понять и простить и не придавать этой шуточке такого уж большого значения. Так нет же, я уперся, смертельно обиделся, видите ли, и запретил Саше приезжать в Минск. Ну, он и не приехал. Вместо Саши Андросова я пригласил его жену Катю Рязанцеву, о чем сожалею до сих пор.

Итак, вместо одних людей приехали совершенно другие – Катя Рязанцева, она же Андросова, и Женя Васильев.

С Женей Васильевым мы знакомы по школе-интернату № 31 в Москве. Наша дружба началась еще с семьдесят четвертого года, когда мы еще с одним юношей организовали музыкальное трио. С тех пор я часто ездил к нему в микрорайон Бибирево для записи своих ранних произведений и произведений более зрелых на магнитофон. Благодаря Жене Васильеву у меня хранится катушка (это мой раритет) с ранними песнями.

Поведение Кати Андросовой (Рязанцевой) до сих пор, по нашему с Зосей мнению, остается, мягко говоря, непонятным. Вела она себя, как разведчик, засланный неизвестно кем и неизвестно для чего. Во всем ее взгляде чувствовалась какая-то брезгливость к тому, что происходило. Может быть, корни этого явления кроются в интеллигентном воспитании, которое Катя получила благодаря своим родителям. Она родилась и выросла в Туле. Так же, как я и моя жена Зося, Катя переболела в раннем детстве полиомиелитом. Так же, как и мы, она побывала во многих больницах, надеясь на исцеление, но все было напрасно.

Катины родители, Вилена Николаевна и Иван Яковлевич, преподавали в Тульском политехническом институте, который, кстати, с отличием закончила и сама Катя.

У Кати есть еще младший брат – Толя Рязанцев. С Толей у меня сложились очень хорошие приятельские отношения. Мы с ним привязались друг к другу еще когда Толя учился в десятом классе, а мне тогда было двадцать два года. Помню, я тогда, будучи в Туле со своей первой женой Лилией в гостях у семьи Рязанцевых, написал Толе сочинение по поэме А. А. Блока «Двенадцать», а он, в свою очередь, попытался обучать меня английскому языку.

Я очень любил слушать, как Толя и Катя музицировали на пианино. Естественно, сначала надо было того и другую немного поуговаривать. Мне очень нравилась в Толином исполнении пьеса А. П. Бородина «В монастыре». Катя же играла произведения более легкие для восприятия широкой публикой, такие, например, как «Моя любовь» Джона Леннона или что-нибудь из репертуара оркестра под управлением Поля Мориа. Когда я слушал их игру на пианино, то часто произносил про себя следующую фразу:

– Господи! Какие же они счастливые люди – оба умеют играть на фортепиано!

Окончив музыкальную школу, Катя и Толя не стали развиваться дальше в этом направлении, а пошли по стопам своих родителей, но только Толя, в отличие от своей родной сестры, поступил в Московский институт стали и сплавов (МИСиС).

В принципе по моим многолетним уже наблюдениям это удел многих еврейских детей – они заканчивают музыкальные школы по классу скрипки или фортепиано, а затем, как правило, поступают в какой-нибудь технический вуз.

В семье Рязанцевых я как исполнитель песен под гитару пользовался известным успехом, который, может быть, и сама того не желая, все-таки затмевала Лилия, невольно превращая меня в заурядного аккомпаниатора. Своим очень высоким голосом она пела песни Булата Окуджавы, Александра Суханова, Александра Городницкого и других авторов. Вскоре у нас с ней сформировался определенный репертуар, с которым мы выступали в основном в тесных дружеских компаниях. Часто случалось, что из-за отсутствия Лилии мне приходилось петь одному и самому. Вот тогда-то я делал это жадно и с огромным удовольствием, а жадно – это значит, что поешь почти без остановок и стараешься спеть, как можно больше.

Много приятных воспоминаний связано с так называемым тульским периодом. Сюда можно отнести и частые Катины приезды на электричке в Москву на платформу «Каланчевская», и наши с Лилией пару поездок по железной дороге в Тулу, и множество поездок на автомобиле «Москвич», и пикники в тульских лесах с кострами и гитарой, и усадьбу графа Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне.

А потом семья Рязанцевых разделилась еще на две: сначала Толя женился на своей однокурснице Лере и уехал вместе с ней жить и работать в Ухту, а затем Катя вышла замуж за моего одноклассника Сашу Андросова. Позже у Кати и Саши родится сын Антон. А потом они разведутся (Ах… Как же все это банально и до боли знакомо!) А сейчас Катя сидит за нашим праздничным свадебным столом и от нее сквозит недовольством то ли кем-то, то ли чем-то. А может быть, мне тогда все это показалось?

Но как тогда объяснить тот факт, что после окончания нашего праздничного вечера Катя пошла ночевать к Зоиной подруге Миле на шестой этаж без лифта? Ведь она могла бы остаться в нашей квартире на первом этаже. Кстати, Мила потом рассказывала, что почти всю ночь Катя ее все расспрашивала обо всем и обо всех. В общем, присутствие на нашей с Зосей свадьбе Кати Андросовой явно огорчило Зосю, но тогда Зося ничего не могла (или не хотела, или просто пока боялась) мне сказать. Я уже начал осознавать, что совершил большую и непоправимую ошибку, но сделать я уже ничего не мог. Единственным моим щитом – оправданием – было отсутствие кого бы то ни было с моей стороны. Конечно, ничего страшного не произошло, но сейчас, я думаю, что лучше бы никого не было с моей стороны в тот день.

Мы с Зосей не стали жить с ее родителями ни одного дня. Еще до нашей свадьбы Зося договорилась о том, что снимет на полгода квартиру недалеко от Масюковщины. Это была небольшая однокомнатная квартира на пятом этаже без лифта. В этой квартире мы прожили пять месяцев. Это было удивительное и трудное время – время притирки характеров, время более глубокого узнавания, время проверки друг друга на прочность и «вшивость», а все, что было до того, все это лишь генеральная репетиция перед чем-то очень важным и главным… Надо сказать, что в это самое время гости бывали у нас довольно часто и самые разные: Толя и Боря, Лариса, а также Зосины подруги и родственники. За это время я довольно неплохо изучил как водитель город Минск и его окрестности. За это же время я сумел съездить в Москву, чтобы получить пенсии, половина которых тратилась на билеты до Москвы и обратно до Минска. В это же самое время (слава Богу, здоровье позволяло) я мог два или три раза подняться на пятый этаж и спуститься обратно, и в то же самое время родилась у меня песня «Расставание» («По океану памяти…»)

В тот год, а это был восемьдесят шестой, мы узнали, что в Евпатории будет проходить встреча бывших воспитанников санатория Министерства обороны. До этого последняя подобная встреча проводилась в восьмидесятом году. Незадолго до этой встречи, примерно в семьдесят девятом году, к нам с Лилей на квартиру, а жили мы с ней тогда на Каширском проезде, который находится совсем недалеко от метро «Варшавская», буквально в десяти минутах ходьбы нашим неторопливым инвалидным шагом в летнее время года, в моей (опять же) однокомнатной квартире, которую я получил в семьдесят пятом году в связи с выселением из двухэтажного барака. Этот барак переходил в ведение завода по ремонту электротехнического оборудования (РЭТО), а его жильцов (почти всех) расселили в новый дом под номером одиннадцать. Таким образом, большинство жильцов двухэтажного барака стали в новом девятиэтажном кирпичном доме соседями. Все-таки было жаль расставаться с этим бараком – с его клопами, общей (на десять семей) кухней, общим туалетом, которым, помимо двадцати комнат, могли пользоваться сотни случайных людей. Оставляя этот барак, я навсегда прощался со своим детством и юностью; я прощался со своей первой любовью и первым опытом интимной близости с женщиной, которая, конечно же, не была моей любимой женщиной, а была всего лишь заурядной проституткой и отдалась мне после недолгих уговоров не за деньги, а просто так. И я был счастлив в то утро от сознания того, что я наконец-то лишился невинности и – как это приятно и чудно!

Я вспомнил, как с трудом носил с кухни, находящейся в пятнадцати метрах от моей комнаты, кастрюлю с горячим супом, сваренным из концентратов и постоянно опасался того, что костыль поскользнется на чьем-то плевке или окурке, либо просто выпадет из-под моей руки, или кто-то внезапно резко распахнет дверь своей комнаты и просто выбьет кастрюлю из моих рук.

Внезапно перед моими глазами предстала моя мать Евгения Васильевна, лежащая в гробу в простом старом платьишке и в платочке. Моя мать скончалась в сорок четыре года от инсульта. На похоронах я не был – лежал в Московском городском ортопедическом госпитале (МГОГ), где мне должны были делать операцию на правой ноге. Но в связи со смертью матери операцию тогда отложили. Фотографии с похорон матери мне передали родственники, специально приехавшие по этому печальному поводу в Москву из города Кузнецка Пензенской области (одна из глубинок России, находящаяся в центральной ее части). Поначалу я пересматривал эти фотографии по несколько раз в день, потом все реже и реже. И вот однажды я, закрывшись в интернатовском туалете, сжег эти фотографии, а пепел смыл в унитаз. Никак не могу объяснить этого поступка, но сейчас уже сожалею о содеянном. В день переезда из барака на новую квартиру меня вообще не было в Москве, так как я находился в это время в Доме отдыха под Истрой. Переезд осуществлял мой товарищ со своей невестой. Таким образом, я был избавлен от сентиментальных сцен прощания с соседями и ставшим родным бараком. Веселый, довольный и счастливый от новых интересных знакомств, возвращался с Рижского вокзала домой, уже по новому адресу. Очень быстро привык к новому месту жительства и потом много раз то покидал его, то вновь туда возвращался.

Итак, в семьдесят девятом году, вернувшись в очередной раз на Каширский проезд, мы с Лилей ждали гостей. Ждали недолго, так как в дверь очень скоро позвонили. На пороге стояли двое молодых людей двадцатипятилетнего возраста. Одного из них звали Геннадий Александрович Досовицкий, а другого – Саша Андросов. Гена работал в вечерней школе учителем физики. Это был человек до мозга костей пропитанный интеллигентностью. Он был в темных очках, но даже через них было заметно его косоглазие. Гена все делал неторопливо, продуманно и аккуратно как кошка – ни одного лишнего или суетливого движения. Точно также он и машину водил: все очень продуманно и рационально, и никакой суеты. У Гены, так же, как и у нас с Лилей, тогда был автомобиль «Москвич-408Б». Гена познакомился с Сашей Андросовым в Московской городской клинической больнице номер тридцать один (как мой интернат!). В этой же больнице лежала и моя Зося.

Выпив, закусив, покурив и наговорившись о том о сем, мы перешли к песням под гитару. Начала петь Лиля, а потом гитару взял Геннадий Александрович. Мне понравились в его исполнении две или три песни, и еще я подсмотрел два новых и красивых аккорда. А потом мы начали обмениваться песнями, и я записал Гене несколько песен Александра Суханова, которые он исполнил в Евпатории на встрече бывших воспитанников санатория Министерства Обороны СССР в восьмидесятом году. Да, как же давно это было…

Летним июльским днем я сидел в однокомнатной квартире, которую сняла Зося, и пребывал в творческом поиске. Времени оставалось совсем немного, а песня еще не была написана, а так хотелось приехать в Евпаторию на встречу со своей новой песней и спеть ее. Зато я уже успел разучить по просьбе Толи четыре песни очень модного тогда Александра Розенбаума. А вот со своей новой песней у меня ничего не получалось. Вообще, когда пишешь новую песню, посвященную чему-то или кому-то, надо внимательно и тщательно изучить материал или героя, либо и то и другое. Не зря же существует старая прописная истина: хорошо можно написать лишь о том, что досконально знаешь. Я отлично знал о чем будет песня. Я знал, что это будет посвящение друзьям – бывшим воспитанникам санатория Министерства Обороны, с которыми я познакомился в Евпатории в восемьдесят втором году.

Я воспроизвел в своем воображении их лица: вот Витя Журавлев – душа компании, санаторский «Орфей». Витя живет в городе Нахабино Московской области. Он окончил музыкальную школу по классу баяна, однако помимо этого успешно играет на гитаре и на банджо, отдавая из трех этих музыкальных инструментов предпочтение все же гитаре.

Вот Саша Пахомов – программист. Он приехал в Москву из Баку. Очень серьезный и основательный парень. Он часто выручал меня в различных ситуациях.

А вот Толя Кусакин по кличке «Маркс». Он один из самых умных среди всей компании, но характер у него, пожалуй, сложноватый.

Ну и, конечно, женская часть компании. А как же без них, без женщин? Следует отметить, что санаторские девочки, почти все без исключения, очень даже симпатичные особы. Вот только лишь небольшая часть героев и героинь будущей песни…

Но надо хорошенько припомнить: что же всех их объединяет? Они живут в разных частях Советского Союза. Стоп. Это их не соединяет, а разъединяет. Значит так:

Нас время разбросает

По разным городам…

Но мы постоянно будем вспоминать эти встречи и эти годы, проведенные в санатории… Тогда вот так:

Но память возвращает

К далеким тем годам…

К прекрасным тем годам…

К тем радостным годам…

А вот что их объединяет, помимо многого прочего, – это море, чайки, Крымский ветер, плеск волны.

Если с экспозицией и сюжетной линией (или ее иногда еще называют фабулой) все стало более или менее понятно, то с мелодией предстояло еще очень много работы. Перед тем, как приступить к работе над мелодией я задал себе, пожалуй, самый главный вопрос: о чем же песня? И тут же, не теряя времени, попытался на него ответить. Это песня о том, что без старых друзей детства очень грустно и поэтому хочется почаще с ними встречаться.

Помимо мелодии, надо было определить в тексте лейтмотив или главную тему песни, которая бы рефреном повторялась после каждого куплета. И такая тема была найдена:

По океану памяти

Плывет корабль мой…

Ах, что это, ах, что это со мной?

Так мал и незаметен

Короткой встречи час.

Но как на этом свете

Я проживу без вас?

Мелодию я придумал в тональности ми-минор. Это, по-моему, хорошая тональность, дающая широкие возможности для самых разнообразных музыкальных фантазий. Кроме того, эта тональность очень удобна для исполнения аккордов.

Итак, песня была написана.

Перед отъездом в Евпаторию состоялось премьерное исполнение песни, которое прошло вполне успешно.

Выехали в шесть часов утра на Зосином белом «Запорожце», носившем государственный номер А92-91МИ, в следующем составе: я, моя жена и Толя. Нам предстояло преодолеть расстояние в полторы тысячи километров. Перед дорогой Толя прошел стажировку под моим руководством по вождению «Запорожца». Конечно, после пятой модели «Жигулей» пересесть в «Запорожец» – это, мягко говоря, немного непривычно, но выбор тогда был невелик: или едем на «Запорожце» или не едем вообще. Помню, как не хотели нас отпускать Зосины родители, говоря о том, что дорога очень дальняя и очень трудная. Отъезжая рано утром от дома в Масюковщине, я видел в зеркале заднего вида, как огромные слезы катились из глаз моей тещи, Марии Платоновны…

Мы с Толей договорились ехать без остановок – вахтенным методом, сменяя друг друга через каждые два часа. Планировалось, что когда один ведет автомобиль, то другой в это время спит. Может быть, Толя и спал во время своего отдыха, а я не мог. Не могла спать и Зося. Вот ведь какая странная у меня натура: умом я прекрасно понимаю, что Толя никуда не въедет, не врежется, нет ему смысла гробить себя и других, а все равно боюсь – вдруг он чего-нибудь не заметит? А больше всего я боюсь ночной езды, и поэтому не выношу ездить ночью ни в качестве пассажира, ни, тем более, в качестве водителя. Однако, слава Богу, все обошлось благополучно: мы выехали в шесть часов утра, а прибыли на место в полдень следующего дня, потратив на всю дорогу тридцать часов.

Территория санатория Министерства обороны располагалась вдоль морского побережья и граничила по суше с трамвайным депо и улицей Свердлова. На ней размещались несколько корпусов, два из которых, словно корабли, выходили прямо в море. Кроме этого на территории санатория находились две столовые – рабочая, в которой питались работники санатория и мы – бывшие его воспитанники, и детская. Мы подъехали к так называемому лечебному корпусу. К нашему автомобилю подошла совсем юная очень симпатичная особа по имени Юля. У Юли, как мне показалось, было заболевание, связанное то ли со спиной, то ли – с позвоночником. Нет, она не была кривой или горбатой, но что-то в ней было не так. Вот бывает так – смотришь на человека, и все вроде у него в порядке и руки, и ноги на месте, а с другой стороны что-то в нем все-таки не так…

Юля проводила нас троих внутрь здания на второй этаж и предложила на выбор одну из трех огромных комнат, где мы могли бы разместиться. Оказывается, мы приехали на сутки раньше всех остальных и поэтому имели возможность выбрать себе жилище получше (как же мы все-таки мудро поступили!).

К вечеру и на другой день начали подтягиваться остальные участники встречи. К обеду следующего дня наша комната была укомплектована восемью жильцами, среди которых были Толя Шрамов из Кишинева, Сережа Прудников из Одессы и Валера Капкин из Москвы.

Валера Капкин – личность очень яркая. Почти все санаторские девочки очень любят его за галантность и чувство юмора, которое у него очень обострено. Валера – довольно полный мужчина, который, несмотря на свою полноту, перемещается довольно быстро. Он носит бороду, как у писателя Юлиана Семенова, и ненавидит людей, которые больны детским церебральным параличом (ДЦП). Валера, как мне показалось, очень любит песни под гитару, а особенно (простите мне мою нескромность), как я понял, в моем исполнении. Валере нравятся песни Александра Вертинского и эмигрантские песни.

Из девочек, которых я знал, приехали: Марина из Киева, Таня из Калинина (ныне Тверь), Ира, Лариса и Оля из Москвы. Кроме перечисленных, со многими я познакомился во время встречи. Когда все, наконец, съехались, на вечер объявили организационное собрание, которое проводила учительница истории Екатерина Васильевна Орлова. Бывшие воспитанники называли ее ласково Екатериночкой или Катечкой. Катечка вкратце изложила программу встречи и предложила распределить обязанности среди собравшихся. Многие начали роптать, что они, дескать, приехали позагорать и пообщаться, а их загружают совершенно ненужными вещами. Мне их позиция была совершенно непонятна, может быть, потому, что я очень редко или давно сталкивался с подобным. Однако я молчал, потому что был новым человеком в этом обществе. Наконец, долгие громкие и продолжительные дебаты закончились, и в результате мне с Витей Журавлевым, тем самым, который из Нахабино и закончил музыкальную школу по классу баяна, было поручено готовить концертные программы.

Кроме этого, Катечка лично попросила меня оказать некоторые транспортные услуги: кого-то встретить на автомобиле с поезда; кого-то куда-то подвезти. Я согласился не раздумывая.

Во время одной из таких поездок мы с Катечкой откровенно и тепло разговорились. Я подробно и почти все рассказал о себе. В конце нашего разговора Екатерина Васильевна сказала мне:

– Володя, ты – наш, санаторский.

Это было для меня очень серьезным признанием моего авторитета. Это был как бы пропуск в новый, малознакомый мир…

Настал день, которого ждали многие участники встречи. В этот день должен был состояться «огонек» – одно из самых важных и главных мероприятий программы встречи.

«Огонек» был выстроен по форме как открытый урок. Вела огонек сама Екатерина Васильевна.

Кроме бывших воспитанников, на «огонек» были, естественно, приглашены военные врачи различных воинских званий, преимущественно хирурги. Особой популярностью в тот вечер пользовался хирург Карпов Александр Михайлович. Я в тот вечер не совсем понимал, почему же Александр Михайлович был так популярен? Неужели потому, что «перерезал» больше половины присутствовавших здесь бывших детей и «получил очень скромные результаты»?

О, как же мне все это знакомо…

Меня ведь тоже постигла та же участь. Меня тоже резали и всячески надо мной экспериментировали. Но только делали это не военные, а гражданские врачи, и не на Юге – в Евпатории, а в Москве – в городском ортопедическом госпитале № 4. Наверное, многие медики защитили тогда на нас свои диссертации и получили ученые степени и звания. Ради этой массовой экзекуции была даже организована система обучения прямо в больнице, для чего привлекались учителя из близлежащих школ. Таким образом под нож можно было ложиться, начиная с четвертого класса, то есть с десяти лет. Правда, качество такого обучения во многом оставляло желать лучшего. Если, к примеру, я в больнице был по многим предметам почти отличником, то, вернувшись в родной любимый интернат, я был подвержен реальной угрозе остаться на второй год. Но этого, к счастью, не произошло.

И ноги мне, в итоге, не вылечили…

…Екатерина Васильевна перелистывала толстый классный журнал, на страницах которого соединились несколько поколений выпускников, и зачитывала вслух фамилии и города. Кого и откуда здесь только не было: преподаватель музыки из Харькова; врач из Запорожья; радист теплохода из Одессы; переводчик из Киева; художница из Москвы и много-много других. Наконец, прозвучало:

– Зоя Петрова, город Минск.

Зося неторопливо приподнялась из-за стола и негромко и скромно сказала:

– Главное событие, которое произошло в моей жизни в этом году, – это, то, что я вышла замуж. Мой муж присутствует здесь. Вот он!

Словами «Вот он!» Зося как бы передала мне эстафету, и я понял, что надо петь, именно петь, не говорить, потому что сказано было более чем достаточно. И я запел:

Над морем бледный свет луны

В ночной мерцает час…

Когда я слышу плеск волны,

Я думаю о вас.

Нас время разбросает

По разным городам.

Но память возвращает

К далеким тем годам…

Песню приняли очень хорошо. Я думаю, что каждый из слышавших ее, увидел по-своему именно то, что я хотел сказать…

Время пролетело незаметно. И вот настал прощальный вечер, который, конечно же, отличался от «огонька». На прощальном вечере я познакомился с санаторским поэтом Геннадием Бондаренко и публично пообещал присутствующим написать песню на одно из стихотворений Геннадия. Я не только выполнил свое обещание, но и перевыполнил его в несколько раз. В общей сложности я написал на Генины стихи четырнадцать песен и почти все исполнил на своем первом сольном авторском концерте в восемьдесят восьмом году.

Геннадий Александрович Бондаренко болен детским церебральным параличом. Это заболевание в его конкретном случае, по моему мнению, вылечить было уже нельзя. В санатории предпринимались неоднократные попытки консервативного лечения при помощи массажа, грязей и моря, но все это не дало ощутимых и эффективных результатов.

Впрочем, Гена ходит на своих ногах, хоть и заплетающейся походкой. Кисти рук у Гены сильно скрючены, и часто руки делают непроизвольные резкие движения. Речь у Гены совершенно неразборчивая и говорит он, как правило, очень громко. По незнанию с первого взгляда можно подумать, что человек этот очень сильно пьян. Но теперь, то ли оттого, что пьяни развелось слишком много, то ли потому, что децэпешники (то есть больные детским церебральным параличом) стали чаще появляться на улицах больших городов, на это явление перестали особо обращать внимание. Гена тогда жил с отцом (его мать умерла в восемьдесят седьмом году) в Киеве и учился на филологическом факультете Киевского университета.

В восемьдесят седьмом году Гена приезжал к нам с Зосей в гости в Минск на несколько дней. Его визит оставил в нашей памяти неизгладимое впечатление. Особенно поразило нас питье Геной водки через трубочку для коктейлей. Тогда Гена, будучи у нас в Минске, хорошо разжился книгами, да еще я подарил ему прекрасное издание Велимира Хлебникова. Провожали мы тогда Гену с полным рюкзаком и вязанкой книг, среди которых были «Божественная комедия» Данте и «Царь-рыба» Виктора Астафьева.

За время своего пребывания в Минске Гена буквально изнасиловал меня своей «режиссурой» относительно своих песен, указывая: как и где вступать, когда и какие по протяженности делать паузы, когда спеть тише, а когда громче. Однажды я не выдержал и крикнул:

– Ты еще скажи, какой здесь брать аккорд!

В другой раз, когда мне уже все изрядно надоело, я сделал вид, что сломался магнитофон (обмануть Гену, ни черта не соображавшему в магнитофонах, было нетрудно), и бесконечные сеансы звукозаписи прекратились.

Потом мы встретились с Геной в Евпатории в восемьдесят восьмом году. В тот год я приехал со своей очередной новой песней. Я взял себе за правило каждый свой приезд в Евпаторию сопровождать новой песней, посвященной или этому городу, или воспитанникам санатория МО. Мою очередную новую песню можно было бы отнести к разряду залихватских. Она была написана в быстром темпе, что случается у меня довольно редко. Текст этой песни был легким для восприятия. Если попытаться пересказать эту песню, то пересказ будет выглядеть примерно так: позабыв обо всем на свете, я приезжаю сюда, то есть в Евпаторию, как домой, где меня целуют солнце и ветер. Ну здравствуй, мой Крымский берег! Мы были с тобой в разлуке целых два года. Скупы и коротки прощания… Вот мчится скорый поезд где-то, который отнял лето и друзей…Вот такая получилась песня!

Гена приехал с невестой, которую звали Мила. Это была тоже дэцепешница, но с более легкой формой заболевания. Мила нам с Зосей не понравилась, но мы, пока стесняясь, не подавали вида.

Гена привез с собой кассетный магнитофон и уговорил меня сходить с ним в санаторский Нижний парк, чтобы напеть мои песни на его стихи. Было всего два или три сеанса звукозаписи, на которых Гена на сей раз не мучил меня своей «режиссурой».

В Нижнем парке действительно было очень тихо и спокойно, лишь изредка откуда-то издалека доносился шум моря и крики беспокойных Крымских голубей. Но все эти звуки вовсе не мешали, а наоборот служили приятным фоном для песен. Мы записали почти все четырнадцать песен. А потом, примерно через год, вдруг выяснилось, что кассета с нашими песнями куда-то пропала, якобы ее утерял санаторский радист во время какого-то мероприятия. Увы, Гена ограничился только констатацией факта. Он даже не попытался восстановить эти песни… А может быть, вся эта история с санаторским радистом – просто выдумка? И заветная кассета никуда и никогда не пропадала? Как знать?.. Во всяком случае мне невероятно трудно поверить в то, что Гена может так легко разбрасываться своими стихами, которые уже стали песнями.

Наша последняя с Геной встреча в Евпатории произошла в девяностом году. Гена вновь привез свой кассетный магнитофон, тот самый, на который записывали меня, и включил запись песни, написанной на его стихи, Песня начиналась словами «Уедем в Евпаторию мой друг, где кипарисы к небесам воздеты…» Пела сестра Милы, Гениной супруги, аккомпанируя себе на фортепиано. Мила подпевала магнитофону.

– Ну, как? – спросил Гена, когда песня закончилась.

Я не знаю, какой реакции он ожидал. Может быть, он думал, что я начну истерически биться в конвульсиях и с пеной у рта хрипеть о том, какая я бездарность. А может, он ждал, когда я начну расточать комплименты самой превосходной степени. Не знаю. Только я спокойно сказал:

– Очень хорошая и красивая песня. Может быть, даже лучше моих песен. Поздравляю тебя, Гена!

А через некоторое время, разгоряченный каким-то спором, когда его неосторожно сильно завели, он отмочил следующее:

– А ты, Варшанин, на моих песнях делаешь «бабки»…

Вот такой оказалась последняя наша с Геной встреча в Евпатории в девяностом году…

Сейчас Гена переехал жить в Санкт-Петербург. Мы больше никогда с ним не встречались, не созванивались и даже не пытались искать друг друга. Я, иногда прослушивая запись своего сольного авторского концерта, начинаю анализировать наши отношения, которые продолжались пять лет (это совсем немного!) Почему же я тогда, в далеком восемьдесят шестом году привязался к Гене? Наверное, я впечатлился его стихами. Я, сколько себя помню, всегда был жаден до поэзии, особенно – до хорошей поэзии, особенно, когда ничего невозможно достать. Конечно, можно было бы записаться в библиотеку и временно иметь у себя практически все, но – временно. Это хорошо, когда надо просто что-то быстро прочитать. Меня же это никогда не устраивало. Я всегда хотел иметь какую никакую, но свою библиотеку, и в течение пяти лет мне удалось ее собрать, конечно, с помощью друзей и знакомых, особенно Толи и Евгении Романовны Держак. Большое (насколько это возможно) внимание в моей библиотеке уделено поэзии. Тогда, в восемьдесят шестом году, я настолько заразился стихами Геннадия Бондаренко, что за семь или восемь месяцев сочинил целый песенный цикл. Это были стихи о любви, о боли, о войне, о женщине, и, конечно же, о Евпатории и санатории МО. Некоторые строки этих стихов просто пронзительны: «И мои глаза чернеют из больничной пустоты» или «Засияло солнце в феврале, кинув желтую фату на белый снег…», а вот еще «Чувство первое – киль кораблю…». Далеко не все филологи становятся поэтами, Гена Бондаренко – редкое и счастливое исключение из этого правила. Конечно, он был совсем не прав, когда говорил, что я на его песнях делаю «бабки». Я пою на Генины стихи всего лишь три-четыре песни из четырнадцати, да и то крайне редко. На радио я записал всего две песни, а все остальные я уже начал постепенно забывать, потому что не пою их.

Каждый раз, когда я слушаю эти пленки на катушках или кассетах, я думаю, что мой творческий труд не был напрасным, и, если один или два человека хотя бы просто послушают эти песни, значит, я прожил жизнь не зря. Это не какой-то там дешевый пафос, а искренние мысли…

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

Я провел Анжелу к диван-кровати, стоящей вдоль стены противоположной стене, вдоль которой стояла секция под названием «Ипуть» и мягко (насколько это возможно) усадил ее. Анжела полезла в целлофановый пакет и достала из него катушку с магнитной лентой.

– Вот возьми. Это фирменная запись с радио, которую сделал Александр Михайлович Чуланов, – сказала она, протягивая катушку, а затем продолжила:

– Надо будет снять гармонии этих песен, потому что именно их я буду исполнять на фестивале под твой аккомпанемент. А пока просто послушай и реши для себя – нравятся тебе эти вещи или нет? Сможешь ли ты их сыграть?

Я заправил катушку в свою старенькую «Ноту» и нажал на клавишу «Рабочий ход». Вся эта процедура – и передача мне в руки катушки, и вступительное слово, и заправка ленты в магнитофон, и нажатие клавиши «Рабочий ход» – носили характер какого-то таинства, какого-то обряда. Наконец, когда все каноны были соблюдены и выполнены, из динамиков послышался женский сильный грудной голос. Это был хорошо поставленный голос. Чувствовалась многолетняя певческая практика в хоре. Наверное, Анжела пела в хоре «Кантус» партии меццо-сопрано. Голос из динамика пел:

– Дождями осень прослезилась

В ручьи разлившихся криниц

И, наконец-то, разрешилась

Под клином пролетевших птиц…

Я слушал эти песни, открыв рот и затаив дыхание. Я был потрясен и раздавлен. Каждая следующая песня нравилась мне гораздо больше предыдущей. Особенно понравилась песня, которая начиналась словами:

В ревущем потоке машин,

Под бешеной скоростью дня,

Ты тем до сих пор и грешил,

Что так далеко от меня…

Это были песни Тани Лиховидовой. Я буквально «неизлечимо заболел» Таниными песнями. Я прослушивал катушку, которую оставила мне Анжела, по несколько раз в день, и не только для того, чтобы снять гармонии песен, а просто так, чтобы лишний раз насладиться. В итоге аккомпанемент я снял один к одному, можно сказать – скопировал, хотя это было и нелегко. Я репетировал и репетировал при любой возможности с Анжелой и без нее. Все то время я жил только песнями Татьяны Лиховидовой. У меня не хватало времени даже на то, чтобы впасть в очередной транс по поводу того, что я так бездарен, а Таня так талантлива. Самыми трудными из Таниных песен оказались две – это «Колыбельная» (В ревущем потоке машин…) и «Песня о не состоявшемся затяжном прыжке» (А мне б подняться над землей…) В первой песне – очень «неудобный», на мой взгляд, переход из одной тональности в другую и сделать этот переход удобным для аккомпаниатора не представляется возможным, поскольку сразу же пропадает весь эффект и оригинальность песни, вернее – эффект подачи музыкально-поэтического материала.

Что же касается еще одной Таниной песни, то в ней восьмыми нотами (а это все-таки довольно быстро) исполняется, так называемая, линия баса одновременно с исполнением аккордов, причем, аккорды меняются каждые четыре такта. Это послужило мне хорошей практической гитарной школой. Спасибо Татьяне Лиховидовой еще раз за ее песни…

Может быть, кто-то не поймет описания этой гитарной специфики; для таких людей выражусь попроще – для моей слабой и больной левой руки партия аккомпанемента была очень сложна, но непреодолимое желание играть песни Татьяны было слишком велико, и поэтому я преодолел все трудности.

страницы >>> 01  02  03  04  05  06  07  08  09  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20