Беседка санаторского нижнего парка утопает в зелени. Неподалёку красивый искусственный пруд, заросший лилиями, в котором резвится рыба. Жаркий летний полдень.  Где-то совсем близко шумит море. Непрерывно кричат крымские чайки. 
   На столике рядом с пепельницей, в которой дымится только что закуренная сигарета, лежит исписанный лист бумаги. Рука ставит точку и медленно, словно не решив до конца написать ещё что-то, кладёт ручку. Что написано на этом листе? Исповедь? Воспоминания? Размышления?
   Я часто спрашиваю себя: «Если бы мне представилась такая возможность, захотел бы я прожить свою, пока недолгую, жизнь сначала, но человеком здоровым?» 
   Если бы я задал себе этот вопрос лет пятнадцать назад, то, наверное, не знал бы, что ответить. А сейчас, с высоты своих уже зрелых лет, я бы ответил: «Нет, не хотел бы». 
   Как много - за этим «Нет, не хотел бы». 
   Ах, какая она цепкая, моя память – ни одной мелочи не упустит. 
   Как давно всё это было…
   А может быть, это было вчера? 
   Весь санаторий можно обойти минут за двадцать, а тогда он казался огромным городом… Впрочем, это и есть город, «город детства». 
   Я перечитал написанное, скомкал лист, положил его в пепельницу и поджёг.
   «Какой невероятной силой обладает огонь, когда горит лес, но как слаб огонь, когда горит лист бумаги. Это не лист бумаги горит, это горит труд ума, это сгорают мои мысли. Вот так же когда-то в один миг сгорели десять лет жизни…» Я долго с бесконечной тоской смотрел на этот умирающий костёр… 
   Чёрная, как-то неестественно скрученная, словно после долгих мук, горстка пепла показалась мне страшным памятником того, что произошло каких-то пять минут назад. «Не надо об этом писать и рассказывать на каждом углу. Об этом надо помнить, помнить всегда, но про себя…»
Десять солнц над головой гаснут одновременно… 
   «Что-то во мне перевернули, переставили, переиначили». Полу-   бредовое, полудурное состояние. Страшно хочется пить. Не дают. Постепенно прихожу в себя, и первая, кто меня встречает, - боль, моя постоянная и неразлучная спутница. Стонать нельзя. А терпеть, уже нет сил. Некоторые спасаются тем, что мотают головой из стороны в сторону, но я предпочитаю свою голову беречь. Ну, вот и укол долгожданный… 

***
   Я остановился возле белого корпуса, что в конце центральной аллеи, которая соединяет главные ворота с набережной, и прочитал надпись на дверях: «2-е медицинское отделение».
   На море начинался шторм. Вечно голодные и неисправимо пугливые чайки с криками кружатся над волнами, словно предупреждая о приближающейся непогоде.
   Вот она, разбушевавшаяся стихия, вот оно, море гнева. Какая прекрасная героическая картина! Как страшно оказаться в этот миг среди волн! 
   Я вдруг вспомнил, как несколько лет назад мне пришлось оказаться один на один со стихией. До берега оставалось каких-то пятьдесят метров, и в этот момент неожиданно свело ногу. Я еле-еле грёб руками, в которых иссякали силы. Через мгновение я перестал двигаться, отдавая себя воле стихии. Но волны всё-таки бросали меня всё ближе и ближе к берегу. Одна волна, особенно большая, заставила хлебнуть вволю морской водицы. Я выплюнул солёную горечь, поморщился и подумал: «Всё.. не доплыву…» На глазах моих появились слёзы. Это были слёзы обиды и досады. Так плакал я только один раз в жизни тринадцатилетним мальчишкой. Плакал ночью в больничной палате, когда все спали. Я не хотел, чтобы кто-нибудь видел эти слёзы. Весть, которую сообщили днём, я до конца осмыслил только к ночи, и мне стало горько и страшно от сознания, что теперь я остался на свете совершенно один… 
   «Мне же только двадцать лет, - не успел подумать я, как нога коснулась песчаного дна. – Это сама Судьба выбросила меня на берег!» 
   Судьба ещё не один раз будет топить и спасать… 

Евпатория – Минск    

1987 – 1988 г.г.