Книги
сочатся слезами и кровью – от расставаний, разлук, несчастной любви,
нерождённых детей. Почему никто не пишет о том, как тяжело быть вместе?
Вместе всегда, навсегда, и каждый день видеть друг друга.
Кто мы? Друзья, соратники, любовники, две лошадки в одной упряжке? Две
планеты на расстоянии тысяч световых лет друг от друга? Нет, мы два
суверенных государства с общей территорией, как это сложно! Разное
воспитание, разные взгляды, языки, вера, вкусы, привычки… общая цель…
Счастье!
Ровно год ты провожал меня домой, до моей двери, и ровно год каждый день эта
дверь захлопывалась для тебя, и ты оставался с той стороны… и с ума сходил от
злобы, потому что это была МОЯ дверь, и ты не имел на неё никаких прав. Но
потом ты был благодарен мне за то, что я научила тебя закрывать свою дверь
для тех, кто неинтересен, кто назойлив, кому ты не доверяешь… закрывать, не толкая… а ты не умел раньше. И ты смекнул,
что это хорошо – иметь такую жену, которая держит свою дверь закрытой для
всех… кроме тебя.
И теперь иногда… ты закрываешь свою дверь – для меня…
но я не обижаюсь. Я понимаю, это рабочий процесс под названием «семья».
Почему мы вместе? Потому что любили? Потому что у нас была общая цель? Общие
планы? Сходные запросы? Нет, мы вместе, потому что мы – разные!
Два разных государства – и одна территория… как это страшно!
Помнишь, как была эта авария, когда автобус с детьми столкнулся с «КАМАЗом»
на шоссе, и ты тогда одним из первых приехал на место аварии. А я пришла
домой, а по всей квартире огромные снимки формата А3 – кровавых пятен на
асфальте, искорёженных каких-то железок, изуродованных тел мёртвых детей, а я
на пятом месяце…
Но я всё понимала: я главный критик, я единственный и надёжный
советчик, которому ты мог доверить выбрать фото для экстренного выпуска. И я
молча проглотила всё это – работа важнее. Я только одного не пойму… Я ведь
ничего не сказала, ни слова, а потом, через месяц, была авария на железной
дороге, и ты тоже был там, и тоже были жертвы, но я так и не увидела ни
одного твоего снимка…
А потом ты вздумал снимать роды на видео. И не мог понять, почему я расплакалась
и кричала, что разобью твою камеру, что не пущу тебя в роддом … Ты смеялся и
успокаивал меня и говорил, что во всём мире так делают, что ты журналист, в
конце концов, и не можешь не сделать ТАКОЙ репортаж. А
потом ты сам швырнул своим любимым «Никоном» за тысячу долларов об стену
палаты (с ним ничего не случилось в итоге, потому что не бьются и не ломаются
фотоаппараты за тысячу долларов), потому что я третий день не могла родить,
ребёнок был в тебя, крупным и большим, и никак не хотел проходить. И
ты сначала кричал на врачей, что ты, блин, журналист, и ты ославишь на весь
мир их роддом, в котором не могут сделать женщине обезболивающее… А потом ты плакал…
А потом мы вернулись с малышом домой и наблюдали каждый день, как рушится
наше счастье, наш мир, уютный и безопасный, который мы уже успели построить –
для двоих. Мы-то думали, что, родив ребёнка, мы поставим точку в наших
отношениях, красивую, замечательную точку. Но вместо точки всё стало
рушиться, как башни-близнецы 11 сентября, и мы остались в развалинах, в
руинах, как после теракта, с маленьким ребёнком на руках… с ребёнком,
которому требовался крепкий дом и мир – уютный и безопасный.
Мне было проще – я могла писать в блокноте на колене, на скамейке в парке
рядом с коляской, на оборотной стороне чека (они такие длинные сейчас – как
древние свитки), в конце концов, я могла писать в голове. Но ты не мог
снимать, настраивая одной рукой фотоаппарат, а другой – покачивая коляску, не
мог тащить ребёнка за город, где что-то случилось, опять что-то страшное! И
ты заметил, что я стараюсь освободить тебя, дать тебе больше пространства...
И ты тогда сказал: «В семье всё должно быть честно, понимаешь?», а я сказала,
что в семье не может быть честно, потому что это не бизнес, что в семье как
раз всё нечестно, и на этом держится, и что в первую очередь надо помогать
тому, кто слабее…
А помогать надо было – тебе. Ты был журналист, ты всё время должен был
хватать сенсации, свежие и горячие. Ты должен был быть охотником, зверем,
всечувствующим и всепроходящим. Тебе за это платили, за это уважали, от тебя
этого ждали… Но в какой-то момент ты понял, что ты
не можешь больше снимать аварии, кровь, мёртвых детей и горе других матерей.
И кидаться на добычу, на запах свежей крови… и проходить сквозь стены… И ты не знал, чем же тебе теперь заниматься. И ты «впал
в послеродовую депрессию» – ты, а не я.
Ты стал раздражительным и злым. Ты стал ревновать меня – к книгам. И всё
куда-то рвался. И ходил на футбол, хотя не увлекался футболом раньше. И
сорвался в поход, хотя не интересовался до того природой, и смеялся над теми,
кто играет на гитаре рядом с палаткой. И я понимала, что тебе тесно в нашем
маленьком мирке и ты хочешь доказать себе, что мир для тебя такой же большой
и доступный, как и раньше. Ты хотел доказать себе… но на самом деле тебе уже
был неинтересен ТОТ мир. Ты чувствовал, что прорастаешь куда-то корнями, в
какую-то почву, которая будет держать тебя теперь – всегда. И ты чувствовал,
что всё рушится в тебе, всё крепкое и надёжное, что было в тебе раньше. А ты
не хотел этого, и ты рвался…
А я тебя не держала. А ты хотел, чтобы я держала тебя. Останавливала,
совестила, упрекала. Чтобы я тыкала тебя носом в нашего ребёнка и в наше
свидетельство о браке… Отговаривала идти на футбол,
не пускала в поход. Ты хотел, чтобы я сделала выбор – за тебя.
Но я не могла сделать выбор за тебя…
Потому что главное, что есть и у мужчины, и у женщины - это свобода.
И я понимала, что мне проще. Общество смотрело на меня благосклонно – ведь я
выполняла своё главное предназначение: быть матерью. Но
совсем другого ждало общество – от тебя. Оно ждало, что ты по-прежнему
будешь сильным, ловким, независимым от семьи и от обстоятельств, и какое-то
время ты думал так же. Какое-то время ты был с ними, а не с нами. И не
понимал, почему этот саднящий разрыв в душе, почему не хочется ехать в
командировку, бежать брать интервью в 9 вечера, когда ребёнку ложиться спать… И какое-то время ты думал, что виноваты – мы. А кусаешь
того, кто рядом…
В конце концов, на развалинах нашей глупости и самомнения мы построили
что-то, какую-то хибару. Совсем не такой дом, о котором мы мечтали когда-то.
У этой хибары были неровные стены, некрасивый интерьер. Она очень напоминала
временное пристанище. Но каждый кирпич, вложенный в
фундамент нашей хибары… был настоящим.
А потом друзья попросили тебя снять утренник в детском
садике, и твои фотографии так понравились всем, что к тебе стали приходить
чужие люди, и просить, и посыпались заказы… и ты сначала ворчал, что тебя,
такого классного фотографа, приспособили штатной нянькой в детский садик, но
потом ты увидел, как это радостно и прекрасно – снимать живых детей, живых
детей, а не мёртвых… и ты смирился с этой ролью, ибо ты понял наконец, что силён не тот, кто всегда и во всём
держится одного порядка, а тот – кто готов к вариантам.
И в конце концов, ты – сделал самые лучшие наши
фотографии. Лучшие не потому, что ты снимал классным
фотоаппаратом, и было отличное освещение, а ты был – мастер. Лучшие потому,
что мы были счастливы, потому, что мы были вместе, потому, что тебе нравилось
снимать нас, и самый яркий свет давала не вспышка, а наши лучащиеся светом
глаза.
Мы вместе, потому что мы умеем закрывать двери в нашу жизнь.
Мы вместе, потому что мы умеем начинать всё сначала.
Мы вместе потому, что малыш похож на тебя, как две капли воды, и на два таких
буйных характера одна я – берег и камень.
Мы вместе потому, что я не боюсь быть с тобой умной, ты со мной слабым.
Мы вместе потому, что мы разные, мой любимый.
Ты и я.
26.04.2010г. |
* Администратор Евгений Вермут
