Когда этим летом у меня на руках оказалась путёвка на базу отдыха моего предприятия, я спросила у коллег, в каком корпусе из трёх лучше жить. Кто-то рассмеялся и сказал: "Всё равно, лишь бы не попасть в одну комнату с маленькими детьми".

Я постучала, детский голос за дверью с любопытством спросил: "Кто там?". Я сказала:
 — Свои!
Дверь открыл мальчишка. Бросалось в глаза, что выше шеи у него всё большое: большие уши, большой рот, глаза — две крупные серо-водяные рыбки, — а ниже шеи всё маленькое: ручки и ножки тоненькие и гибкие, как шнурки; тело белое, хрупкое, а под кожей все косточки наперечёт. Трусы тридцать шестого размера, очевидно, большие на него.
 — Здравствуй. Ты кто?
 — Я Славик. — Явно перекривляя меня. — А ты кто?
 — Я тётя Таня.
 Я разговариваю дружелюбно, но строго, давая понять, кто здесь старший.
 — Где твоя мама?
 — Сейчас придёт.
 — Как её зовут?
 — Мама Марина.
 — Сколько тебе лет? Пять?
 Он задумывается, показывает мне два пальца на одной руке и три на другой.
 — Вот сколько мне!
 — Ясно. Какая кровать моя?
 — А для тебя нет кровати.
Конечно, пока я не приехала, этот фрукт спал на моей кровати. Он хитро наблюдает за мной. Губы его разъезжаются от уха до уха, а глаза превращаются в щёлочки. Моё первое впечатление от него скорее неприятное. Он кривляется, кокетничает со мной, ресницы трепещут поминутно.
 — Ты так и будешь в трусах?
 — А что?
Его шортики валяются на полу, рубашка лежит на столе рядом с огрызком, сандалии — на стуле вверх подошвами.
 — Я же дама.
Он понимающе хихикает, садится и начинает натягивать шорты задом наперёд. Чудо ушастое.

О маме Марине не могу сказать ничего, кроме "обыкновенная". Она работает в цехе на конвейере и на море хочет отдохнуть. Но у её чада свои представления об отдыхе.
 — Мама, идём на качели. Мама, идём... Ма-а...
 — Отстань.
У мамы детектив. Славик бродит по нашей маленькой комнатке бледный от скуки. Он уже три дня на море, но почти не загорел — загар не пристаёт к нему.
— Ма-а, я хочу рисовать… Ма-а, я хочу на качели... Ма-а… я хочу кататься. Ма-а, идём…
Мне надоедает его нытьё, я даю ему руку.
 — Идём.
 — Слушайся тётю Таню! — кричит вслед мама.
Рядом со Славиком я чувствую себя немощным и дряхлым паразитом Земли. На качелях мы были, с горки катались, залежи кирпичей у недостроенного корпуса облазили. Мои длинные волосы насквозь мокрые.
 — Тётя Таня, смотри, как я могу!
Когда же он себе шею свернёт — в этот раз или в следующий?
 — Если бы твою энергию могла использовать электростанция, цены тебе не было бы.
 

За обедом мне впервые предоставляется возможность наблюдать с близкого расстояния истерику в острой форме. Истерика у мамы Марины: Славик не желает есть кашу, а желает конфеты, выданные детям на десерт. Чётвёртый человек за нашим столиком – начальник службы безопасности – не выдержал и сбежал, бросив обед на произвол судьбы. У меня нервы крепче, и я продолжаю есть, хотя глотается с каждым разом всё труднее.
 — Изверг, не ребёнок! — вопит мама Марина, разве что не дёргается в конвульсиях.— Я тебе дам конфеты! Я тебе такие дам конфеты! Ешь, иначе я из тебя душу выбью, кишкомот!
Славик со слезами на глазах начинает, наконец, запихивать в рот кашу (всю сразу), при этом его тонкие щёки раздуваются, как пузыри. Мама Марина постепенно возвращается в нормальное состояние и к концу обеда оправляется настолько, что начинает кокетничать с сыном.
 — А маме конфетку?

Славик, поглядывая на неё исподлобья, не торопится делиться своим добром. Реакция следует незамедлительно:
 — Ты — жадина. Ты — жлоб. Тётя Таня смотрит на тебя и думает: "Славик — жлоб".
Когда мама Марина уходит за чайником, Славик вытягивает из кармана конфету и молча кладёт на стол передо мной.
 Акценты расставлены.

 Утром меня будит едкое шипение:
 — Зараза противная. Дома не добудишься, а здесь лезешь чуть свет...

Славик ложится спать в девять вечера и просыпается не позже шести утра. Прекрасный режим для города, но не для курорта.
Славик слезает со своей постели и подходит к моей кровати, я слышу его сопение. Трогать меня он пока не решается. Я подпускаю его поближе и начинаю щекотать. Он пищит от удовольствия. Тело у него такое лёгкое, тщедушное, что, кажется, можно скрутить его, как бельё. Мы тихонько собираемся и уходим на пляж. На территории базы ни души: все нормальные люди видят сны.
К морю ведёт длинный-предлинный мост через лиман. Я перегибаюсь через перила, вглядываюсь в муть воды.
 — Как ты думаешь, здесь водится рыба?
 Славка комично кивает.
 — И осьминоги.
 — Ты их видел?
 — Видел.
 — И какие они из себя?
 Руки-шнурки мечутся в стороны.
 — Вот такие!
 — С хоботами! — догадываюсь я.
 — Угу.
 Я останавливаюсь на полпути.
 — Если так, я не пойду. Я боюсь. — Мне хочется поймать его на вранье.
 Славик с достоинством делает снисходительный жест.
 — Я их словлю. Я их ловил. Я их всех поймал.
 — Сетью?
 — Сетью.
 — А может, руками?
 — И руками.
 — Сколько же штук ты поймал?
 — Пятьсот!
 — А не двести?
 — И двести!
 — Так пятьсот или двести?
Он смотрит на меня как на дитё неразумное. Что ты с глупостями пристаёшь, тётя: пятьсот ли, двести. Сказано: поймал.
 
За завтраком мой новый друг уминает картошку за обе щёки. Мама Марина поглядывает на меня, как преданная овчарка, и отдаёт мне своё печенье.
Я замечаю, что Славик начинает подражать моим жестам, копирует выражение лица, как эхо, повторяет фразы. Кто знал, что они привязываются так быстро?
Ближайшим утром он уже без стеснения влезает на мою кровать. Я не люблю, когда трогают мои волосы, и просыпаюсь оттого, что их, довольно неумело дёргая, заплетают в косу. Я вчера набегалась, как щенок, мне ужасно не хочется просыпаться, и я чувствую раздражение.
 — Славик, я спать хочу.
 — А я не хочу.
 — У тебя есть совесть?
 — Нету.
 — Оставь в покое мои волосы, — я отбираю у него косу, — и слезь с моей кровати.
 — Не слезу.
 Он болтает ногами, держась крепко за одеяло (чтоб не спихнули), и наблюдает за мной с таким ехидным выражением, что невероятно хочется дать ему подзатыльник.
 Это делает за меня мама Марина.
 — Оставь в покое тётю Таню!
 Славик немедленно начинает реветь, как паровозный гудок, и получает ещё одну затрещину.
 — Не бейте его, — не выдерживаю я.
 — А если не понимает по-хорошему?

Настроение у всех испорчено.

На пляже мама Марина дремлет над журналом, а мы со Славиком меряем шагами побережье, подбирая по дороге всю дрянь от ракушек до упаковок от сигарет. Я читаю Славику наизусть "Сказку о царе Салтане", сколько помню, и на него находит лирическое настроение.
 — Я тоже сказку написал.
 — ?
 — Да. О рыбаке и рыбке. Слышала?
 — И о золотом петушке ты написал?
 — Угу.
 Он мне начинает кого-то напоминать, кого-то, жившего ещё до его и даже до моего рождения. Ну конечно: вылитый Хлестаков в детстве.
 В этот же день у Славика заводится приятель-одногодка. У меня наконец появляется возможность лечь и почитать роман, одолженный соседкой Леной. Книга, однако, оказывается малоинтересной: в ней нет детей; я сажусь и слушаю, как Славик заливает новому знакомому о папе-лётчике, который якобы обещал ему настоящий парашют ко дню рождения. В какой-то момент Славик заврался, и друг спрашивает его с подозрением:
 — А почему твой папа с тобой на море не поехал?
 — А твой поехал?
 — Мой — вон, — с гордостью показывает пальцем Славкин собеседник.
 — Зато у меня две мамы, — парирует Славик.
 — Как это?
 — А вот. — Славик с гордостью демонстрирует меня и маму Марину.
 — Влад, — говорю я, поманив болтунишку, строго, — а ну перестань сочинять. Разве я твоя мама?
— Мама!
— А мама Марина?
— А ты моя запасная мама!

Вечером, возвращаясь из душа в комнату, я вижу чужую книгу, щедро залитую чаем. Славика нигде нет, но и без его участия последовательность событий восстановить не трудно: вместо того чтобы пить чай, Славка баловался за столом, переливал чай в блюдечко, а блюдечко ставил на макушку и пытался его там удержать — или что-нибудь в этом же роде.
Славик объявляется скоро, и вид у него ничуть не виноватый.
 — Это не я, — спешит обелиться он под моим укоряющим взглядом.
 — А кто?
 — Не знаю.
Он несколько раз в недоумении пожимает плечами. На его футболке свежие коричневые пятна. Я чувствую, меня утомила роль бесплатной гувернантки. Славик пытается гулять мимо меня с бесшабашным видом, но понимает, что в немилости. "Ещё один такой фокус, — думаю я, — и я прошу переселить меня в другую комнату. Никаких славиков и буду спать до десяти утра".
Славик притих, без меня ему скучно. Сидит, нахохлившись. Я наказываю его молчанием. Я хочу, чтобы он признал свою вину и извинился. Мама Марина с первого взгляда замечает, что между нами не всё ладно, но мы оба молчим, и о причинах размолвки ей остаётся только догадываться.
Я подбираю на книжном лотке замену испоганенному роману и отдаю книгу с извинениями. Выйдя в коридор, я слышу дикий визг из нашей комнаты и кидаюсь к двери чуть ли не бегом. Мне не надо ничего говорить, моего появления достаточно, чтобы экзекуция прекратилась.
 — Сдам тебя в интернат! — ставит последнюю точку мама Марина, швыряя пояс от халата и хлопая дверью.
Славик стоит между двумя кроватями; его колени и локти дрожат, всё тело трясётся, глаза набухшие, не видящие меня. На покрывале валяется злополучная книга.
Я протягиваю руку, чтобы утешить его, но он обиженно шарахается.

Я понимаю почему, и мне стыдно. Стыдно, что я принадлежу к клану взрослых. Следуя кодексу о наказаниях мамы Марины, меня за то, что я уронила в раковину золотое кольцо, подаренное родителями на восемнадцатилетие, следовало вздёрнуть на ели. Не ко времени мне вспоминается анекдот, очень короткий. К юристу пришёл маленький мальчик: «Я хочу развестись с папой и мамой...»
Проходит минуты три, мама Марина возвращается с красными глазами. Мама и сын кидаются друг к другу в объятия. Славик начинает рыдать и, обвившись вокруг маминой шеи, повторяет: "Мамочка, я тебя люблю". Я чувствую, что я лишняя.
Я выхожу на свежий воздух. Я смотрю в сторону моря. Я думаю, почему устроено так, что вас не поставят к станку, не посадят за руль автомобиля, не дадут чертёжный инструмент без специальной подготовки, а родить ребёнка может каждый и делать с ним, что ему вздумается.