Поезд доставил меня к месту охоты за сто с лишним километров от Бреста и исчез вдали.

     Эта охота не могла быть какой-то особенной, чтобы потом запомниться, запасть в душу. Даже по той простой причине, что сегодня наша Беларусь не та, что была раньше – еще лет тридцать назад. Страна рек и речушек, озер и болот на протяжении трех-четырех десятков лет варварски осушалась. Реки и речушки спрямлялись и превращались в канавы. Пойменные луга, болота, озерки стариц исчезли. Все естество земли порушено. Поля, как после настоящей войны, изуродованы траншеями-канавами.

     Есть ли и была ли какая-нибудь польза людям от этой жестокой бездушной войны с МАТУШКОЙ-ПРИРОДОЙ?

     - Нет! И еще раз нет! – говорю я.

     Исчезли и сегодня исчезают многие виды животного и растительного мира. Да что растения – птицы, звери, насекомые! И самого властелина этой земли – белоруса после Чернобыльской катастрофы скоро придется записывать в Красную Книгу! Больно и обидно. Мы все… Мы все в этом виноваты.

     Так, вот, об охоте. Она не могла быть какой-то особенной, но все-таки она запала в мою душу. При воспоминании о ней – а вспоминаю очень часто – слезы застилают мои глаза и мир становится зыбким, хрупким и легкоранимым.

     Но расскажу все по порядку.

     Я вскинул рюкзак с ружьем, патронами и харчами за спину, пересек железную дорогу, жиденькую цепочку домов вдоль нее и очутился в поле.

     Солнце уже было высоко. От утренней прохлады не осталось и следа. Жара. Одиннадцатый час не самое лучшее время для начала охоты. Но… Что поделаешь – коль ты "безлошадный" и за двадцать пять лет честного труда не смог заработать на автомобиль, коль система деления и распределения выделила тебе охотничьи угодья за сто с лишним километров. А ты живуч и ты стоек. И вопреки всему, и здравому смыслу тоже едешь, мучишься, тратишься, и готов не на сто, а на двести километров. Ты не один. Ты из племени "буйно-помешанных". Так в народе окрестили нас за то, что мы не такие, как все. Дождь и метель, жара и стужа, поле и трясина, лесные дебри и озерные шторма, сотни километров тяжелейшего пути – все это наша стихия, наш пот, наша радость.

     Нормального человека туда никаким калачом, ни за какие деньги не заманишь! Мы – совершенно добровольно, да свои кровные, да с превеликой радостью. Такая, вот, штука – наша жизнь.

     Остановившись в поле, я достал из рюкзака патронташ, ружье. Подумал – снял свитер. Потом перекусил. Ну, вот я и собран – строен и подтянут. В руках ружье. Патроны в стволе. Впереди дороги и тропы, ведущие к заветной цели.

     Я стоял некоторое время на распутье. Налево пойти, направо или прямо? Где ждет меня удача?

     В этих местах я охотился зимой на зайца. Места знал хорошо. В полутора километрах от железной дороги, параллельно ей, по заросшей кустарником кочковатой низине шел главный канал, от которого расходились, как от дерева ветви, канавы и канавки. Справа канал упирался в боковую железную дорогу, а слева прямой стрелой уходил в голубые дали.

     Решил я попытать счастья правее. Там виднелись очень заманчивые купины заболоченной низины.

     Я пошел в ту сторону. И сразу внутри меня возникло то непередаваемое состояние души и тела, которое называется одним словом – охота. Тебе кажется: обязательно вон из-под той кочки или из того камыша с оглушительным кряканьем непременно взлетит утка, или из той борозды стремительно выскочит заяц, а может, вон из того бурьяна шмыгнет лиса. Ну, если не из-за этой кочки, не из той борозды, то, во всяком случае, из-за следующей. И так весь день – в напряжении, в надежде. Кровь то застынет, то забурлит. Сердце то приостанавливается, то начинает учащенно биться в груди. Чуть расслабился, отвернулся, закурил или задумался – дичь тут же вылетает, выскакивает и исчезает. Вот, она – была и нет – дичь, за которой проходил столько часов, пролил столько пота, намял ноги. Момент, которого так ждал, который снился ночью, упущен безвозвратно. После этого начинается анализ, самобичевание, досада. Это и есть охота!

     Я вышел к поперечной канаве и зашагал вдоль нее. В канаве воды нет, болото сухо.вот тебе и первые огорчения. Идти тяжело. Трава высокая, кочки…

     Постепенно местность понизилась и в канаве появилась вода. О! Уже веселей! Проверяя предохранитель на ружье, внутренне настораживаюсь: нет, нет и нет – пусто! дохожу до "впадения" моей канавы в другую, широкую. Ее не перейдешь и не перепрыгнешь. Слева по канаве виднеются куртины осоки – есть, где утке затаиться.

     Прошел сто, двести метров – уток нет. метрах в семидесяти канава заканчивалась. Я стал уже внутренне расслабляться, рука потянулась во внутренний карман за сигаретами. И тут откуда-то с берега, метрах в тридцати от меня, с шумом поднялись три кряковые утки. Я выстрелил навскидку дуплетом. Одна из них упала где-то за кустами. После дуплета поднялись еще две и спокойно улетели. Выстрела не последовало – стволы пусты.я с легкой досадой проводил уток взглядом. Такая стайка редкость на канавах. В прошлые выходные я прошел с другом по каналу Винец километров пятнадцать и подняли мы всего три утки. А тут бог послал и… на тебе.

     Направляясь на другую сторону канавы, я заметил место, где сидели кряковые: там берег канавы был утоптан и усыпан перьями. Видно, посещали они его не первый раз. Обойдя канаву, я подошел к кусту, за которым упала утка. Кругом кочки, трава по пояс, но сухо. После первого осмотра утки не обнаружил. Как же так? Ведь, своими глазами видел, что здесь упала. Может, подранок? Тогда вообще не найдешь – юркнет куда-нибудь под кочку или в траву и поминай, как звали.

     Я ходил туда-сюда, как минный тральщик. Поднимал траву, заглядывал между кочек – все безрезультатно. Вернулся на место, откуда стрелял, сверил направление выстрела. Нашел даже вылетевший пыж. Но моя утка, мой трофей, который должен был уже лежать в рюкзаке и ублажать мою охотничью гордость, исчез. Испарился. Я уже около часа утюжил небольшой пятачок, вспотел, но остался, как говорится, при своих интересах.

     Обидно охотнику, когда дичь не находишь. Но какая-то лисонька скажет спасибо. А может болотный лунь? Природа мудра – у нее ничего не пропадает зря. Да я и сам когда-то стану кому-то кормом, кому-то удобрением. Все естественно.

     Я прекратил поиск и направился через болото и кусты к основному каналу. Берега его (бывшей небольшой речушки, впадавшей в реку Ясельду) громоздились буграми выброшенной экскаваторами земли. Они были сплошь заросшие чертополохом, колючками, кустарником, завалены корчами деревьев.

     Повернув направо, я двинулся у железнодорожной насыпи. Идти было невероятно трудно. Через кусты лозняка приходилось пробиваться напролом. Штормовка и рубаха широко расстегнуты, но пот сыплется градом. До железной дороги с километр. Я затратил на этот путь больше часа. И каков результат моих усилий? Видел ондатру и двух уток, которые взлетели откуда-то из-под берега, молнией пронеслись над самой водой и скрылись за ближайшим кустом.

     Совсем обессилевший, я выбрался к железной дороге, сел на теплые рельсы и сняв сапоги, выпрямил уставшие ноги. Над рельсами струилось марево. Горячий воздух был зрим и в его струях искажались дальние предметы. Они, словно живые, дрожали и покачивались.

     Сидел я и смотрел на окружающий мир. Мне было необычайно хорошо. Эти минуты отдыха после изнурительного пути были минутами счастья.

     Счастье… Люди ищут слова для его определения, хотят втиснуть его в какие-то формы, рамки. А оно, мне кажется, имеет пиковые характеристики. Наша жизнь состоит из сплошных всплесков, спадов, состояний равновесия и депрессии. Альпинист, покоривший вершину, всегда счастлив в такие минуты.

     За железной дорогой канал превращался в невзрачную канаву. Я повернул назад и через некоторое время был на том месте, откуда начал свой путь.

     Решив немного передохнуть, я присел в тени куста. И вдруг из-за моей спины со свистом пронеслась стайка кряковых и села где-то впереди меня:  то ли на канал, то ли на боковую канаву. Мне показалось, что это были те четыре утки, которых я поднимал утром.

     Так и подмывало рвануться за ними. Разум же подсказывал подождать: пусть они успокоятся, сам успокойся, а потом потихоньку, осторожно можно подкрадываться на верный выстрел.

     Я сидел и смотрел на воду, на ряску, на летающих стрекоз, а мысли, опережая события, были уже там – в поиске. Мозг-фантазер рисовал картины охоты – одну заманчивее другой.

     Минут через десять я встал и на обнаженных нервах двинулся вперед. Дыхание казалось слишком громким, хруст ветки – орудийным выстрелом.

     И, как всегда, произошло все неожиданно и стремительно. Утки заметили меня раньше, чем я их. Громкое кряканье и шум крыльев на взлете буквально оглушили меня. Дальше все произошло, словно во сне. Потом я не мог вспомнить, как вскидывал ружье, какое упреждение давал, как стрелял. Я лишь заметил, что одна упала и забилась на воде с угасанием. Смотрел я на нее со смешанным чувством радости и горечи: охотник во мне ликовал, а человек – смотрел с болью на уходящую жизнь.

     Утка замерла. Сняв рюкзак, я достал катушку лески с грузилом на конце и после нескольких забросов подтянул утку к берегу.

     Положив утку в рюкзак, я двинулся дальше по каналу. Каждый шаг отдалял меня от этого события, боль постепенно затихала. Мир врывался в глаза жизнью, полной борьбы за существование. Ласточки носились над водой в своей охоте. Сотни пауков опутали сетями траву и кустарник и замерли в ожидании добычи. Над болотом и полем парила пара хищных птиц.

     С северо-запада, закрывая солнце, надвигалась черная туча. Ее темные растрепанные космы спускались до самой земли. Первые порывы ветра и первые капли дождя ударили в мою грудь. Похолодало. Окружающий мир померк. Я спешно застегнул рубашку и поднял капюшон штормовки.

     Впереди, на скудных грубых травах возле канала, паслось стадо коров. При моем приближении они поднимали головы и с любопытством смотрели на меня. От них несло деревней, парным молоком и еще чем-то непередаваемо близким, знакомым с детства.

     С двух лет до шести я жил в деревне и этот запах стада "кормилиц" был мне особенно дорог – он остался в памяти на всю жизнь.

     Я направился к пастуху. В деревне закон – здороваться даже с незнакомым человеком. И я не мог. Просто так, пройти мимо него.

     Он стоял опершись на палку и ждал меня. Одинокая фигура, в грубом брезентовом плаще, на фоне черной тучи. Худое лицо, иссеченное преждевременными морщинами, темное, обветренное. Глаза… Да, глаза…

     - Здравствуйте. – сказал я, протягивая руку.

     - Здравствуй, сынок. – ответил он и пожал мою сухой мозолистой, узловатой, но еще крепкой рукой.

     - Вы здесь моих уток не видели? – попытался пошутить я.

     Старик вздохнул. Тяжело как-то вздохнул.

      - Тут скора и зямлицы не застанецца. Все исковеркали, искромсали. Пасти скотину негде стало. А еще Чернобыль…

     Я достал пачку сигарет и предложил ему закурить. Он поблагодарил. Закурили. Присели на сухие жесткие кочки. Дождь потихоньку накрапывал, но туча, видно, шла стороной.

     - Ну, а ты як, забив качку или Тольки ноги набив? – спросил он сочувственно.

     - Есть одна. – ответил я и рассказал про свою охоту.

     Мы еще поговорили о том, о сем. Разговор перешел на политику.

     - Да, интересное время, но страшное, - сказал я, - Перестройка, гласность – это хорошо. Но вражда, беженцы, смерть – это страшно. Паны дерутся – у холопов чубы трещат. Так и здесь. Я не верю, чтобы простые люди убивали друг друга из-за того, что один из них другой национальности. Жили, росли вместе, а теперь, вдруг, враги. Это все те, кто в креслах сидит – они виноваты. Их власть на крови замешана…

     Я отвлекся, перевел взгляд на старика и сердце мое сжалось. Голова его была опущена. По морщинистым щекам текли слезы.

     - Что такое, отец? Может, что не так сказал? – спросил я, не отводя глаз с поникшей фигуры пастуха. А сам чувствую, что к горлу подкатывает ком. – У вас горе?

     Старик медленно поднял голову. Слезы текли по щекам, как дождевые капли по коре дуба, одна за другой, одна за другой. Глаза – омут. Бездонный омут боли и горя. Он как-будто со стороны посмотрел на меня, на ружье…

     - Убей меня, сынок! – попросил он меня так, словно о чем-то заветном и доступном.

     Я до сих пор не могу прийти в себя от его слов. Тогда же в душе все перемешалось – земля, небо… Небо упало на землю! Мороз по коже. Шок. Я не мог понять смысл его слов.

     А старик продолжал просить с ледяным спокойствием. Застывшие от горя глаза смотрели с почерневшего лица.

     - Убей меня… убей… Я не могу… я не хочу жить… Зачем? Зачем мне жить? Яго няма… Сыночка майго няма больш. За-би-ли-и! – голос старика сорвался на крик, на вой.

     Старик упал на траву, продолжая рыдать. Его тело тряслось и колотилось под грубым плащом. Словно все сдерживающие плотины вдруг рухнули и горе вырвалось из этого тела наружу.

     Оно, его горе, захватило меня, смяло, придавило к земле. Сухой ком рвал горло. Слезы застилали глаза. Я не знал, что делать, что предпринять. Впервые я видел мужские слезы и мужское горе так близко. Я был потрясен.

     Дрожащими руками развязывал рюкзак, доставал флягу с водой и трясущейся рукой протягивал ее старику, предлагая попить. Я бормотал что-то бессвязное. Это был скорее детский лепет, испуганный лепет, а не утешение.

     Постепенно старик успокоился, затих. Потом тяжело поднялся и сел на кочку. Закурил предложенную мной сигарету. Долго молчали. Я не решался прервать это молчание. Старик сам заговорил первым. Он рассказывал мне о своем сыне. Его лейтенантом послали в Афганистан и капитаном убили на своей земле – в Чечне. Он даже не смог проститься с ним. Гроб не вскрыли.

     - Я не хочу жить… Весь свет померк… Убей меня, сынок! – просил он меня, но уже с неуверенностью в голосе, сознавая весь горький смысл своей просьбы.

     Успокаивая его, я говорил про вечно живущую душу человека, про судьбу, про жизнь:

     - Надо жить, отец. Надо. – сказал я на прощанье, пожимая ему руку, - Извини, отец, поезд скоро.

     Я часто оглядывался и смотрел на одинокую фигуру старика, которая становилась все меньше и меньше. Но с каждым днем, который отделяет меня от этой встречи, фигура старика растет во мне.

     Я был опален его горем. Я стал глубже понимать окружающий мир, происходящие события. Афган, Карабах, Баку, Тбилиси, Южная Осетия, Литва, Чечня… - не хватит ли крови, слез, горя?

     Прислушайтесь, люди, к этим словам отцовского горя: "Убей меня, сынок! Я не хочу жить… Яго няма…". Может, они помогут и вам глубже понять нашу жизнь. Может, они остановят руку, готовую убить и язык, отдающий приказ "Убить!".